Страница 39 из 92
Бестужев, чьи собственные позиции из-за влияния Шуваловых были ослаблены, считал, что Екатерина должна править либо единолично, либо как регент при своем малолетнем сыне. На этот счет он даже составил подробный план в письменном виде. (Он, однако, не упоминал, какую роль надлежит отвести ни на что не годному Петру.) Но Екатерина, отдавая себе отчет в том, что она окажется в сильно затруднительном положении, если императрица не умрет, а эти документы попадут ей в руки, благоразумно заявила канцлеру, что его замысел неосуществим.
Она не осмеливалась открыто признать, что в мыслях тоже видела себя единоличной правительницей, и все же из ее переписки с Хенбери-Уильямсом явствует, что в будущем, сев на трон, она не собиралась ни с кем делить власть. Ей было прекрасно известно, что никому при дворе Елизаветы и в голову не приходило, что Петр обладает хотя бы минимальными способностями государственного деятеля. Он мог царствовать, но не править, то есть быть марионеткой, которую Екатерина дергала бы за веревочки.
Она уже видела себя императрицей, и именно в таком духе были составлены все письма к британскому посланнику. Выражая ему свою признательность за советы и поддержку, она заверяла его в том, что в надлежащее время отплатит ему с императорской щедростью. «Императрица заплатит долги Екатерины и свои собственные, — писала она, как бы раздваиваясь, и добавляла: — Я буду стараться, насколько мне позволит моя природная слабость, подражать великим мужам этой страны». Она читала о «великих мужах» России, включая Петра Великого и страшного тирана Ивана Грозного, и мечтала о том, что когда-то и ее имя, подобно именам Ивана IV и Петра, «украсит архивы» европейских государств.
Эти короткие октябрьские дни были наполнены страхом, опасениями и приятным щекочущим нервы возбуждением. Екатерина знала, что от нее ожидают многого, что многие люди, затаив дыхание, ждут, чтобы она возглавила их. Она вовсе не была уверена в своих способностях мудрого вождя. Мужество — дело другое, тут она в себе не сомневалась. («Нет женщины храбрее меня, — сказала она одному придворному. — Моя храбрость — самого бесшабашного и отчаянного пошиба».)
«Скажу вам по секрету — писала она Хенбери-Уильямсу, — что я очень боюсь оказаться недостойной имени, которое слишком быстро стало знаменитым». Она считала, что оценивая себя, не способна сохранить независимость и объективность суждения. Она знала, что у нее есть слабости и что уязвимой ее делают тщеславие и честолюбие. «Во мне самой сидят великие враги моего успеха», — призналась она. Екатерина не могла быть уверенной даже в том, что она сохранит свою «отчаянную смелость», столкнувшись лицом к лицу с людьми Шувалова, у которых мушкеты будут наготове, или же с гвардейцами из охраны, вздумавшими изменить ей.
Никто не мог предсказать, что произойдет после кончины императрицы, поскольку с ее последним вздохом исчезнет подобие всякого порядка. Что, если Шуваловы лучше подготовились, чем Екатерина? Что, если они угадали тщательно обдуманные планы и теперь были готовы сорвать их?
«Чем ближе я вижу приближающееся время, тем больше боюсь, что мой дух сыграет со мной злую шутку и на поверку окажется не чем иным, как ярко блестящей, но поддельной монетой, — заявила она своему доверенному лицу Хенбери-Уильямсу. — Молитесь небесам, чтобы они дали мне ясную голову».
Когда ее опасения усилились, она обнаружила уникальный источник надежды. Она пришла к убеждению, что ею руководит некая внешняя, могучая духовная сила, которая толкает ее к предопределенной цели. Как еще можно было объяснить то, что ей удалось выжить, пройдя через такие испытания — тяжелую болезнь, лишения и опасности, изматывающее до предела нервное напряжение, длящееся вот уже многие годы. «Невидимая рука, которая вела меня тринадцать лет по очень трудной дороге, никогда не даст мне сбиться с пути, в этом я твердо и, возможно, до глупого уверена, — заявила Екатерина послу. — Если бы вы знали все невзгоды, которые выпали на мою долю и которые я преодолела, вы бы придали больше веры выводам, которые слишком мелки для тех, кто думает так глубоко, как вы».
Появилось, однако, одно осложнение, которое не смогла предотвратить даже невидимая рука. Почти каждый день Екатерина страдала от сильных головных болей и тошноты. Она была уверена в том, что снова забеременела.
Отцом будущего ребенка был невероятно красивый, с негромким, но очень приятным голосом и обворожительными манерами молодой человек, служивший у сэра Чарльза Хенбери-Уильямса. Станислав Понятовский был блондином, с широко расставленными серыми глазами и по-женски чувственными, нежными губами. Когда они впервые встретились, ему было двадцать три года, а ей двадцать шесть. В его лице сочеталась невинность мальчика из церковного хора с кошачьей хитростью.
В развратном дворцовом мире Понятовский выделялся как рыцарь невинной любви. Перед отъездом из Польши он пообещал своей матери, что не будет пить и играть в карты и что не сделает предложения ни одной женщине, пока ему не исполнится хотя бы тридцать лет. Он не давал обет воздержания, но легкие придворные амуры его не влекли. Его пугали сплетни и интриги, и влюбившись в Екатерину — это была его первая любовь, — он чистосердечно полагал, что будет любить ее до самой своей смерти.
Понятовский отличался от искушенного соблазнителя Сергея Салтыкова настолько, насколько два мужчины вообще могут отличаться друг от друга. Он был блондином, а Салтыков брюнетом, был сдержанным, а не напористым, как тот, задумчивым и рафинированным, а не назойливым и поверхностным. И самое важное — если Сергей Салтыков видел в Екатерине возбуждавший вызов своим способностям Дон-Жуана, Понятовский разглядел в ней красивую и чрезвычайно умную женщину, находящуюся в расцвете своей привлекательности. Он восхищался и любил ее так, как только может любить серьезный, полный глубоких чувств молодой человек.
Купаясь в восхищении Понятовского, Екатерина ощутила прилив необыкновенной смелости и вступила на путь рискованной и волнующей любовной авантюры.
Понятовский вполне устраивал ее, уж во всяком случае он был куда лучше высокого и бледного графа Лендорфа, которого ей пытался подсунуть Бестужев в надежде, что он поможет ей забыть Салтыкова. Лендорф обладал недурной внешностью, но Понятовский превосходил его своей нежностью, перед которой все таяло, и заботливостью, что стала бальзамом для раненой души Екатерины. К тому же он принадлежал к окружению ее дорогого друга, британского посла, разделял ее увлечение французской литературой и точно так же преклонялся перед английской формой правления. Сейчас трудно судить о том, каких высот достигла их страсть. Из писем Понятовского можно заключить, что он был чрезвычайно чувственным, поэтическим мужчиной, который больше смерти боялся кого-либо обидеть.
Однажды ему показалось, что он вызвал недовольство Чарльза Хенбери-Уильямса. Огорченный этим, он заявил, что бросится с высокой стены. Перепуганный посол простил ему небольшую оплошность, которую тот совершил, и умолял его не губить свою жизнь из-за такого пустяка.
Хотя Петр относился к этой связи безразлично, а иногда Даже добродушно подшучивал над ними, все же надо было соблюдать внешние приличия. Екатерина вообще обожала все, что носило на себе флер таинственности. Она любила устраивать торопливые, недолгие свидания. Ей нравилось сознавать, что каждую минуту их могут застать в очень пикантном положении случайно вошедший гвардеец или слуга и донести об увиденном императрице. Они старались встречаться как можно чаще, по меньшей мере еженедельно, а иногда два-три раза за неделю. Лев Нарышкин предоставил им укромное местечко за пределами дворца, и Екатерина, которая не могла доверять своим фрейлинам, тайком выбиралась из своих покоев, надев штаны, рубашку и куртку, взятые напрокат у калмыка-парикмахера, и отправлялась в особняк Нарышкина. Несколько раз, задержавшись там в любовных утехах до глубокой ночи, она должна была возвращаться во дворец пешком одна, бросая вызов опасностям, которые могли подстерегать ее на темных петербургских улицах.