Екатерина Великая

Через весь огромный зал протянулись длинные столы, за которыми на простых деревянных скамейках сидели сотни придворных, выпивая и закусывая.

— Кто эта худая женщина вон там? — осведомилась государыня у Екатерины, сопроводив свой вопрос указательным жестом, — уродка с длинной, как у цапли шеей?

Вопрос был притворным: императрица прекрасно знала Марфу Шафирову, любовницу Петра, которую она сама назначила фрейлиной в свиту к Екатерине. Одна из камер-дам сообщила императрице имя этой женщины. Елизавета разразилась смехом и, наклонившись к Екатерине, произнесла:

— Это напоминает мне русскую поговорку о том, что длинные шеи годятся только для повешения.

«Я не могла не улыбнуться этому примеру императорской злобы и сарказма, — вспоминала позднее Екатерина. — Высказывание Елизаветы не осталось незамеченным; придворные услышали его и стали повторять друг другу и к тому времени, когда я встала из-за стола, обнаружилось, что его слышали многие люди».

Эта плоская шутка в адрес Марфы Шафировой доставила императрице удовольствие. Она знала, что Петр заигрывает с Марфой. От многочисленных соглядатаев ей вполне могло быть известно, что Сергей Салтыков завел интрижку с сестрой Марфы, за спиной Екатерины, поэтому намек на казнь через повешение был очень прозрачным. Елизавете нравилось напоминать людям о своей власти. Действительно, на этом новогоднем пиру едва ли была хоть одна душа, которая не чувствовала гнетущей тяжести абсолютного произвола императрицы и ее неотвратимой мстительности.

Даже в хорошем настроении государыня внушала страх. Она держала своих министров на коротком поводке, стравливала их друг с другом, лишая уверенности в себе и своем будущем.

В то же время правительница извлекала немалую пользу из их советов. Несмотря на свое крайнее отвращение ко всякому труду и к хлопотливому делу управления огромнейшей страной в частности, Елизавета была достаточно осведомлена обо всем. Например, ей было известно, что добыча золота и серебра в сибирских рудниках быстро увеличивается. Ей казалось, что денег в казне куры не клюют. Во всяком случае, их должно было хватать на сооружение нового Зимнего дворца, проектированием которого занимался итальянский архитектор Бартоломео Растрелли. Денег должно хватить на сотни новых платьев, купленных ею взамен погибших в огне. Будучи в приподнятом настроении, Елизавета упивалась своим могуществом, богатством, молодыми любовниками. Ну, а в те дни, когда у нее случался спад в настроении, а таковых становилось все больше, ее переполняли страхи.

Дело в том, что молодой двор набирал силу. Каждому было ясно, что власть Елизаветы, какой бы грозной она еще ни представлялась, клонилась к закату, а вес великого князя и великой княгини возрастал — медленно, но верно. Все придворные, начиная от самых высокопоставленных вельмож и кончая последними писарями, прекрасно понимали, что после смерти государыни новые правители устроят чистку среди министров и всех придворных. И поэтому они хотели обезопасить себя и сохранить должности, заручившись благосклонностью тех, кто скоро должен был оказаться на вершине власти.

Иностранные посланники при русском дворе в своих секретных депешах высказывали разные предположения о том, каким будет новое правление после ухода императрицы со сцены. Они считали, что главная, роль тут принадлежит Екатерине, если, конечно, Петр не найдет способ избавиться от супруги. Для всех было очевидно, что власть от Елизаветы унаследует Екатерина, а не Петр. Она обладала умом, проницательностью и практической сметкой. Ей нельзя было отказать в твердости характера и силе воли. Петр рядом с ней выглядел очень бледно. Но у нее был один очень серьезный недостаток: она все еще оставалась бездетной.

Через несколько недель после новогодних празднеств Екатерина опять забеременела от Сергея Салтыкова и на этот раз решила во что бы то ни стало сохранить ребенка. Императрица распорядилась, чтобы Екатерину берегли как зеницу ока. А сама отправила ее жить в дряхлый, продуваемый сквозняками дом с огромными кафельными печками, такими старыми, что они казались сквозными. В них было полно щелей, и когда они топились, наружу вылетали искры, от которых иногда что-то загоралось. Большого пожара до сих пор не было благодаря бдительности истопников. Начало беременности не внушало особых надежд. По утрам Екатерина чувствовала себя отвратительно. От пребывания в дымных комнатах у нее слезились глаза, постоянно болело горло, и держалась высокая температура. Скука усугубляла ее страдания. Она проводила тоскливые дни и вечера в ожидании Сергея, который, похоже, совсем забыл к ней дорогу.

В конце апреля скончался Николай Чоглоков. Поговаривали, что это произошло не без участия его врагов — Ивана и Александра Шуваловых, которые оплатили услуги врачей, проявивших намеренную нерадивость в лечении. Старшим в свите Петра вместо Чоглокова стал Александр Шувалов, наводивший «ужас на двор, город и всю империю». Екатерина боялась Шувалова. Он внушал страх как глава тайной канцелярии. Жутко было на него смотреть: вся правая половина лица дергалась в гротескных конвульсиях, когда Шувалов был в сильном волнении. Вид этих гримас вызывал у Екатерины содрогание. В тот век считали, что ребенку в материнской утробе передается любая порча, любое воздействие, которому подвергается его мать, и поэтому назначение Шувалова обер-гофмейстером великокняжеского двора заставляет усомниться в добрых намерениях императрицы по отношению к жене своего племянника.

Вскоре после этого Екатерину постиг еще один удар. Марию Чоглокову удалили от двора, и пошли слухи, что ее место должна занять графиня Румянцева, сплетница и интриганка, происки которой в прошлом испортили репутацию Иоганны. Графиня была «заклятым врагом» Сергея Салтыкова и очень прохладно относилась к княгине Гагариной, близкой подруге Екатерины.

Смысл этого шага был понятен Екатерине, которая «потеряла терпение» и залилась горькими слезами по причине «великого невезения». Она была уверена, что графиня постарается очернить ее имя и принести как можно больше вреда, поэтому умоляла Александра Шувалова помешать этому назначению.

Императрица смягчилась, и больше о графине Румянцевой не было слышно. Зато Екатерине пришлось общаться с отвратительным Шуваловым, и вдобавок к ней назначили повитуху, которая должна была следить за каждым ее шагом. В мае двор перебрался в Петербург. Путь был долгим — двадцать девять дней. На сей раз Екатерина была избавлена от сильной тряски, из-за которой у нее прошлый раз случился выкидыш. Но ей пришлось испытывать страдания иного рода: все эти недели, показавшиеся ей бесконечными, она провела в обществе Шувалова и его жены, злой и наглой особы. Ей отказали даже в мимолетной встрече с Сергеем, который был назначен в кавалерийский эскорт и гарцевал на коне неподалеку.

Наконец они прибыли в столицу, и Екатерина тревожилась, что Сергея пошлют куда-нибудь с поручением. В минуты отчаяния ей на ум приходила мысль, что ее любовнику их связь обременительна и он с радостью ухватится за любую возможность, лишь бы оказаться подальше от нее. Она чувствовала себя покинутой и обманутой и буквально умирала от несчастной любви. «Глаза у меня все время были на мокром месте; мною овладели тысячи страхов», — писала Екатерина. Она пыталась отгонять от себя мрачные мысли долгими прогулками, но они не приносили утешения.

Когда пошел девятый месяц беременности, она узнала, что в покоях государыни ей готовят специальную родильную палату. Это было для нее новым жестоким ударом. Очевидно, императрица будет лично надзирать за родами, и Екатерина попадет в полную зависимость от нее. Ей не позволят рожать в собственной спальне, в присутствии тех, кто ей дорог. Ее лишали близких людей и знакомой обстановки.

Александр Шувалов отвел ее посмотреть родильную палату — голую, унылую комнату, где неприкаянно стояла кое-какая мебель, обтянутая малиновой камчатной тканью. Холодный воздух с Невы проникал туда сквозь щели в двух окнах с плохо пригнанными рамами. В саму родильную палату можно было попасть лишь через крошечную переднюю, которая также была очень скудно обставлена. Эти покои были совершенно не приспособлены для облегчения мук роженицы, которые ей вскоре предстояло перенести.