Родник

Владик вынул из сумки тетрадь с толстыми листами, переложенными шелестящей папиросной бумагой, положил в ложбинку парты цветные карандаши и принялся рисовать.

Он старательно водил карандашом. За работой меньше думалось о единице, о том, что его не возьмут в Краснодон, о всех обидах…

В классе стоял шум. На уроке доброго Абросима Кузьмича всегда было шумно. Он к этому уже привык и, обходя парты, добродушно и терпеливо выговаривал:

— Только чуть потише, ребятки. Рисование не любит шума.

Иногда он нагибался к кому-нибудь из учеников, брал у него из рук карандаш и поправлял рисунок. При этом он сразу менялся. У этого рассеянного, мягкого человека с неуверенными движениями рука словно каменела, глаза становились пристальными и зоркими, и линии он проводил твёрдые, уверенные, точные.

Он долго простоял за спиной Владика.

— Молодец, мальчик! Очень хорошо! У тебя есть чувство пропорции и, пожалуй, даже чувство колорита.

Владик ещё не знал, что такое чувство пропорции и колорита, но ему было приятно слышать эти похвалы. Особенно сейчас, когда вышла эта история с отметкой.

«Пусть я ни за что ни про что получил кол, — думал он, — зато стану знаменитым художником. Вот тогда будете знать, кому вы колы ставили, но уже будет поздно!»

Кругом попрежнему стоял шум.

Петя Ерошин командовал:

— Тише, а то запишу!

По правде говоря, он и сам был не прочь поболтать и пошуметь. Но он был дежурный и поневоле напускал на себя строгость.

Но вот раздался звонок, и ребята повскакали со своих мест. И тут неизвестно — то ли кто толкнул столик, то ли Абросим Кузьмич сам задел вазочку рукавом, только вазочка вдруг качнулась и упала на стол. Абросим Кузьмич хотел её подхватить, но не успел. Она скатилась на пол и со звоном раскололась на мелкие кусочки.

— Ах ты, беда какая! — крякнул Абросим Кузьмич.

Ребята бросились было подбирать осколки.

— Стоп, ребятки! Чур, не надо, я сам, я сам! Порежете руки! — заволновался Абросим Кузьмич.

Он присел на корточки и стал осторожно собирать голубые осколки. Потом он выпрямился и понёс осколки из класса.

Школьный день окончился. Ребята с шутками-прибаутками стали расходиться. А Владик Ваньков молча сидел, уткнувшись в парту. Наконец он поднялся, вздохнул и тихо сказал:

— Пошли, Петух, ко мне! Будем панораму делать.

— Сдам класс, тогда пойду. Подожди!

— Некогда, — ответил Владик. — Я пойду, а ты приходи сразу.

— Ладно!

Владик ушёл, и Петя остался в классе один. Он открыл форточку, вытер доску, поровнее поставил парты, придвинул к ним учительский стол. И вдруг он увидел на стуле, который был вплотную придвинут к столу, серый переплёт классного журнала.

«Вот так так! — удивился Петя. — Значит, Абросим Кузьмич забыл его».

Петя раскрыл журнал. Интересно, как там выглядят его отметки? Он нашёл свою фамилию и увидел двойки и тройки первой четверти и четвёрки второй.

Потом он посмотрел чуть повыше и против фамилии «Ваньков» нашёл жирную, косо поставленную единицу. Вот он, Владькин кол! Именно что кол — просто палочка, без всяких чёрточек. Рядом стояли пятёрки и четвёрки. Эх, выучи Владька мифы, он получил бы хорошую отметку, и вместо кола в журнале теперь красовалась бы четвёрка или пятёрка! Та же самая палочка, только с маленькой загогулинкой сбоку.

Что стоило Тамаре Степановне приделать эту загогулинку! Только чуть-чуть двинуть пером, сделать закорючку, и всё.

А что, если самому приделать эту закорючку? Только примерить, только посмотреть, как выйдет! Ведь если получится хорошо, Владька вместе со всеми поедет в Краснодон, и всё будет в порядке. А мифы он потом, конечно, выучит и всё равно получит ту же самую четвёрку, а то и пятёрку.

Раздумывать было некогда. Петя обрадовался, что может выручить товарища. Он с опаской оглянулся на дверь, кинулся к портфелю, достал ручку, обмакнул её в «учительские» чернила и нагнулся над журналом.

Вот он осторожно приблизил острый темнолиловый кончик пера к Владиковой единице, но в последнюю минуту он призадумался: а хорошо ли то, что он собирается сделать?

Как будто простая штука — взял да и приделал маленькую закорючку. Но если говорить по-настоящему, начистоту, это обман, подлог. Такие вещи делать нельзя. Всё это Петя отлично понимал.

Но он понимал и другое. Он понимал, что товарища всегда надо вызволять из беды. Сколько раз на сборах толковали о пионерской дружбе, о том, что ради друга надо идти на всё!

А вот на всё ли? Может, есть такие вещи, которые даже ради самого близкого друга не сделаешь? Да и захочет ли этого друг?

Петя представил себе Владика, его строгое лицо с насупленными бровями и вдруг ясно почувствовал, что Владик будет отчаянно ругаться, если узнает про закорючку. Он ещё, чего доброго, пойдёт к Тамаре Степановне и скажет: «Тут какой-то дурак мою единицу превратил в четвёрку, так что вы исправьте, пожалуйста». С него станется!

«Нет, — вздохнул Петя, — видно, закорючку приделывать нельзя».

Он отнял кончик пера от бумаги. Возле единицы осталась еле заметная лиловая точечка. Петя подышал на неё, но тут скрипнула дверь. Он в испуге двинул рукой, и жирная клякса смаху уселась на страницу классного журнала. И надо же было так случиться, что уселась она как раз на самую единицу и даже наполовину её собой прикрыла!

Петя в растерянности захлопнул журнал — и вовремя, потому что в класс уже входил дежурный педагог, высокий, худой математик Игнатий Игнатьевич. В руках у него была свёрнутая трубочкой тетрадка.

— Пятый «Б», как у вас с чистотой? — спросил он, оглядывая класс.

— С чистотой?.. Клякса! — вырвалось у оторопевшего Пети.

— Что? — не понял Игнатий Игнатьевич.

— Ничего… С чистотой? Ну просто чистота! — сбивчивой скороговоркой произнёс Петя. Он думал о том, что клякса, конечно, расплющилась, отпечаталась на другой странице и теперь две кляксы украшают журнал.

Игнатий Игнатьевич подошёл к столу:

— Позвольте, а почему здесь журнал?

— Это Забросим… то-есть Абросим Кузьмич позабыл. Потому что вазочка разбилась.

— Позвольте, какая вазочка? — всё больше удивлялся Игнатий Игнатьевич.

— Синенькая такая. Мы её рисовали, а она разбилась. И Абросим Кузьмич её унёс.

— Как же он унёс, если она разбилась?

— Ну, то-есть осколки, — объяснил Петя.

— Ладно, дежурный, отнеси журнал на место, — сказал Игнатий Игнатьевич. — А за чистоту ставлю вашему классу… — он с минуту подумал, — четвёрку. Согласен?

— Согласен, Игнатий Игнатьевич, — кивнул головой Петя и, подхватив журнал, выбежал из класса.

В коридорах было пусто. Петя печально брёл мимо дверей с табличками: «Первый А», «Первый Б», «Первый В»… «Как же быть с кляксами? — горестно думал он. — Ведь их надо счистить. Да так, чтобы единицу не испортить. А то потом начнётся разговор: кто, да что, да почему… Хлопот не оберёшься!»

На лестнице он задержался возле аквариума. Пёстрые, нарядные рыбки тыкались тупыми носами в зелёное стекло. Петя не удержался, щёлкнул пальцами по стеклу, и все рыбки мигом брызнули в сторону.

— Эх вы, рыбки-голубки! — усмехнулся Петя. — Хорошо вам живётся, горя вы не знаете! Уроков вам не готовить, отметок не получать…

Он спустился на второй этаж. У двери с надписью «Биологический кабинет» он остановился и приоткрыл её.

В кабинете никого не было. На полке замерли белка с шишкой в лапках, ушастая сова, ёж. В углу скалил огромные зубы белый скелет и пристально смотрел чёрными квадратными глазищами на Петю.

Петя вошёл в кабинет, положил на стол журнал, достал из пенала тонкое, гибкое лезвие от безопасной бритвы и принялся усердно скрести кляксу.

Он долго водил уголком лезвия по бумаге. Чернила въелись глубоко и плохо поддавались. Лезвие гнулось и жалобно, по-комариному, поскрипывало. Бумага под ним залохматилась. И вдруг сквозь неё проступили какие-то лиловые буквы.