Страница 6 из 213
Однако Морозов не ограничивается опровержением отдельных источников, он переносит историческую критику на сами факты, т.е. подвергает радикальному сомнению саму реальность истории. Его теория истории сводится к астрономической датировке исторических фактов, к идее временной последовательности в смене жанров исторической литературы, применению статистических методов для определения авторского инварианта древних текстов. Ошибки в русских летописях для Морозова — это не случайные погрешности, а намеренное искажение фактов. История, таким образом, лишенная фактов, деонтологизируется, утрачивает свою реальную основу. На место онтологии истории заступает идеология истории. Иметь свою историю означает распоряжаться прошлым, подчинять себе традицию. При старом режиме, признавался сам Морозов, он не решался начать пересмотр истории. Такой пересмотр был бы расценен как покушение на власть. Пока после революции окончательно не укрепилась новая власть, оставался зазор, позволяющий приступить к переоценке истории. Но как только власть в полный голос заявила о своем праве на истину, было прекращено печатание книги Морозова. В том же 1932 г. были распущены творческие объединения и начала создаваться единая централизованная система управления наукой, литературой, искусством. Власть взяла под контроль сферу производства смыслов. Любые альтернативные исторические проекты оказались не только не нужны власти, но и опасны для ее права безраздельно распоряжаться истиной. Морозов вновь оказался в маргинальном положении, которое было закреплено возвращением ему родового имения Борок. В Советском союзе Морозов, как говорили его друзья, оставался «последним помещиком».
Импульс разоблачения идеологической сущности истории преобладал у Морозова. Этой цели служил и весь сложный вычислительный аппарат астрономии, вся эрудиция полиглота, все познания естественника. Во внедрении этих методов Морозов видел способ обосновать историю как строгую науку. Новое общество, формировавшееся в 1920-е годы, требовало новой науки, в том числе исторической. «Искоренение прежних потребностей, — раскрывал М. Хайдеггер особенности европейского нигилизма, — всего надежнее произойдет путем воспитания растущей нечувствительности к прежним ценностям, путем изглаживания из памяти прежней истории посредством переписывания ее основных моментов». Но трагедия Морозова как ученого состояла в том, что роль новой научной теории истории уже взял на себя марксизм. Что оставалось Морозову? Прекратить свои исторические изыскания, в противном случае подрыв фактологической базы истории грозил обрушением и всего здания исторического материализма. Мог ли он остановиться, когда, по словам Уварова, «дух сомнения, скептицизма, приведенный в систему, окончательно овладеет всеми отраслями знаний человеческих и сделается последним словом нашего разума?» Вопрос, как говорится, риторический. Дала ли что-нибудь «новая хронология» Морозова исторической науке? Она не привнесла ни новых источников, ни новых фактов. Это была своеобразная «работа над ошибками», по итогам которой предлагалось не дать правильное решение, а изменить сами условия задачи, которые бы соответствовали выявленным ошибкам. Все это лишь вносило новую путаницу и затруднения. Именно так эту тенденцию в свое время диагностировал Уваров: «Страсть века к разрушающему анализу, отвращение ко всем синтезам, религиозным, историческим или нравственным, совершенное безверие, перенесенное в область более или менее таинственной действительности, представляют затруднения, неизвестные древним и по крайней мере равносильные недостатку верных источников и исторической критики для времен отдаленных».
А. В. Малинов
Н. А. Морозов
Новый взгляд на историю Русского государства
Н. А. Морозов
Предисловие к первой книге
У нас постоянно говорят теперь о планировании всякой работы на год и более вперед. Конечно, планирование необходимо, как в области физического и учебного, так и в области преподавательского труда. Но в исследовательской области, где человек всегда стоит перед лицом еще чего-то неведомого, постоянно приходится отклоняться от заранее составленного плана.
Исследователь все равно что охотник. Он идет по неведомому лесу, наметив осмотреть одну его область, но видит полузанесенные снегом следы крупного неведомого зверя, совсем другой породы, чем ожидал. Что ему делать? Пожертвовать зверем, ради сохранения своего предварительного плана или, оставив план, идти по обнаружившимся следам? Конечно, он не был бы достоин названия исследователя или следопыта, если б не пожертвовал предварительным планом ради открывшейся возможности.
Так было и со мною весной 1934 года. Я отправился в деревню на лето, захватив с собою основные русские летописи из библиотеки Академии Наук, чтобы проверить их точность по описанным в них солнечным и лунным затмениям. Таков был план, а теперь посмотрим, куда он меня завел.
Я перечитал несколько раз основную, так называемую «Нестерову» летопись по изданию «Историко-Ареографического Института Академии Наук» и не нашел там никаких астрономических данных, поддающихся математической проверке, вплоть до затмений 1064 и 1106 годов, когда летопись эта кончается и, следовательно, когда жил сам ее компилятор. Только их он и записал, а все остальное, значит, сам же и скомпоновал по каким-то посторонним — греческим. Отрывочные летописные записи стали соединяться друг с другом православными грамотеями, какими до XVII века были, можно прямо сказать, исключительно священники и монахи. Для них, конечно, невыносимо было даже и подумать, что Русь и ее князья и священники, получившие греческую веру при святом Владимире и Ольге, изменили затем при Киевском князе Рюрике Ростиславовиче (с которого списан и Рюрик Варяг) этой православной вере и предались поганой латинской ереси, вплоть до основания «Турецкого царства». Но этого никак не могло и не должно было случиться. Русь самим богом назначалась быть от своего начала и до конца веков неизменным столпом православия. С этой точки зрения и были (вероятно при Никоне, тотчас после 1654 года) «исправлены» не только богослужебные, но и летописные рукописи, с уничтожением всех тех, якобы неисправных, текстов, из которых можно было ясно видеть первичную локализацию событий и их первичный западнический смысл или славянским сказаниям, имевшимся в то время.
Совсем другое у продолжателей этой псевдо-летописи, из которых Лаврентьевская летопись, относимая к Киеву, заканчивается в 1305 году, а другие доводят рассказ до конца XVII века и перечисляют большую часть видимых затмений старого времени. И вот, тут-то и оказалось нечто неожиданное для меня, еще не знавшего, что и Карамзин другим путем приходил к тому же мнению, хотя и не сделал из этого надлежащих выводов. Я считал, что русский год всего до-петровского времени был византийский, начинавшийся с 1 сентября, т. е. с Иисуса Пророка (Иисуса Навина по-еврейски), якобы приведшего «божий народ» в «Обетованную землю», который по моим исследованиям отождествился с Иисусом Помазанником (Иисусом Христом по-гречески). Но вдруг оказалось, что датировка затмений выходит правильной лишь в том случае, если мы будем считать летописный год не с 1 сентября, по-византийски, а с 1 марта, по-классически, о чем свидетельствуют и употребляемые в тех же летописях латинские названия месяцев: сетембрий, октобрий, новембрий, децембрий (т.е. седьмой, восьмой, девятый, десятый месяцы, так что одиннадцатый приходится на январь и двенадцатый февраль, а март будет первым месяцем года)[3].
Удивленный этим неожиданным открытием, я попытался проверить его и по дням недели. Мы знаем, что в каждом простом году первое января (а с ним и все числа месяцев) приходится на следующий день недели (а в год високосный, с марта по март, еще через день). И это дало мне возможность проверить все года, которые датированы сразу и числом юлианского месяца и днем недели, как, например:
3
См. об этом главу I этой части на таблицах I, II.