Страница 66 из 111
«Вы учитесь в фашистской, а не в советской школе. От учащихся царской школы вы ничем не отличаетесь. Они из кожи вон старались получить хорошие отметки, и вы так же бьетесь».
Учительница математики Ярошевская говорила коллегам в учительской: «Терпеть не могу детей». Директор школы Попов, разрешавший учителям бить учеников, старался исключить бедных детей, которые портили ему статистику, а отпущенные на одежду и оборудование классов средства потратил на мебель для своего кабинета. Согласно докладной записке, директор хотел, чтобы ученики дрожали в его присутствии. Дети, в свою очередь, давали учителям унизительные прозвища, сбивались в шайки и, сбежав из школы, устраивали попойки[52].{586} Как же отличается такая школа от той, о которой говорилось в анонимном учительском письме, приведенном в начале этой главы! Если в письме Сталину ученики обвинялись в «хулиганском поведении» и «дерзости», здесь они предстают жертвами грубых и заносчивых учителей. Если автор письма молил власти оградить страдальцев учителей от нападок непочтительных детей, то ученики сталинградской школы просили защитить их от учителей и директора.
Несмотря на такие резкие отличия, в историях этих двух советских школ поднимается один и тот же вопрос. В обеих школах тяжелая атмосфера, царит грубость и даже насилие, несмотря на все усилия государства в первую половину десятилетия навести в классах порядок. Больше того, в обоих случаях на первый план выдвигается проблема авторитета учителя. Автор анонимного письма сетует на низкий авторитет педагогов, а сталинградские дети обвиняют учителей в злоупотреблении властью. Наверное, авторы этих писем верили, что не может быть настоящего авторитета учителя без товарищеского отношения с учениками, без одинакового понимания ими традиций и задач школы.
В случае со сталинградской школой особенно любопытно высказывание учителя литературы, уравнявшего два политических строя — царизм и фашизм. Сталинградский учитель — не единственный, кто решился на такое сопоставление[53]. Ленинградка, чьи жалобы на «ретивых воспитателей» цитировались выше, сделала похожее сравнение: «Даже в старой, дореволюционной школе позволялось школьникам бегать во время перемен». Еще любопытнее, что дети умело пользовались этим. Например, как в случае с учительницей Софьей Львовной, попросившей ученика, швырнувшего в нее книгу, выйти из класса и услышавшей нахальный ответ: «Ну и выйду, подумаешь. А что вы мне сделаете? Теперь не царское время»{587}. Эти слова отражают официальную советскую точку зрения на дореволюционную школу как на место, где царил произвол, а порядок наводили грубыми приемами, вплоть до насилия. Однако, используя такой язык, чтобы сделать весьма независимые и даже «антисоветские» заявления, эти учителя и школьники полагали, что порядки в советских школах 1930-х гг. сильно отличались или должны были отличаться от порядков в других школах.
Тем не менее учителя и даже высшая власть не прочь были взять на вооружение опробованные раньше дисциплинарные приемы. В 1934 г. молодой учитель жаловался, что ученики не оказывают ему такого же уважения, которое он оказывал своим педагогам или оказывали учащиеся в старой школе. Через год чиновник московского отдела образования Дубровина заявила, что советским школьникам, подобно их предшественникам в царские времена, надо завести дневники для записи домашних заданий и выставления отметок, которые заверялись бы еженедельно родителями: «Дневник должен стать инструментом, с помощью которого учащиеся сами организуют свою работу»{588}.
Считая эту меру, как и учебные планы, необходимой для установления единообразия в городских школах, Дубровина призналась: «Мы не стыдимся применять лучшее из того, что было в старой школе II ступени», если это поможет «установить в школах большевистский порядок». Но Дубровина также резко возразила учителям, которые оценивают новую политику как «реставрацию старой школы» и «просто не понимают», что важнейшей целью является «воспитание коммуниста, воспитание нового человека»{589}. Другими словами, даже при внешнем сходстве подходов к дисциплине советская школа преследует совсем другую цель — коммунистическое воспитание, а значит, и подходы к дисциплине, по сути, совершенно разные.
Несмотря на заявления о коммунистическом воспитании как важнейшей цели дисциплинарной стратегии, многие учителя не оставляли усилий отделить обучение от воспитания. Инспекторы часто замечали, что учителя считают своей главной задачей «просто учить», а «воспитательными моментами» пусть занимаются другие организации, или их можно отложить «на потом», или заниматься ими от случая к случаю. Как раньше учителям на «школьном фронте» внушали, что «нейтралитет в классовой борьбе невозможен» (об этом говорилось в главе 1), так и теперь их порицали за недостаточную политизацию уроков (как показано в этой главе), а методы поддержания дисциплины критиковались, если они не «вели учащихся к коммунистическим выводам»{590}.
Даже подтверждая обозначенные партийной верхушкой цели, инспекторы в своих докладах нормальным человеческим языком говорили о широком круге задач воспитания. Например, в 1935 г. сталинградский чиновник из отдела образования С. А. Каменев заявил, что задача коммунистического воспитания — «подготовить грамотных, культурных, беззаветно преданных социализму людей». Присущие дискурсу сталинизма лозунги звучали там и здесь, однако движение к заявленным целям на практике означало формирование рабочих отношений в школе. Учителя находили время поговорить с детьми о прочитанных книгах и событиях в их жизни; помогали детям развивать свои таланты и выражать эмоции; служили примером опрятности, вежливости и порядка; при первой возможности повышали квалификацию; заботились о таких мелочах, как ручки, мел и бумага для занятий. Откровенно политизированные фразы (как процитированная выше) звучали только на уроке литературы, когда учитель решил оживить его и устроил маленький спектакль с учениками-актерами, причем один из них неожиданно похвалил монархию{591}.
Подобным образом обозначены этапы коммунистического воспитания в статье Н. И. Бокарева 1938 г.: передача учащимся определенного объема знаний по предмету; продуманные, серьезные занятия; отметки, которые позволяют учащимся оценить свои успехи; поощрение активными приемами обучения инициативы; поощрение желания учащихся «узнать еще больше»; формирование «материалистического» мировоззрения и демонстрация ущербности религии{592}. Все перечисленные пункты, за исключением последнего, сталинистская пропаганда игнорировала, однако они считались важными для полноценного советского образования.
Практика коммунистического воспитания на уроках и отношение к нему учителей как к важной составляющей их профессии показывает соотношение сил и в классах, и в сталинистской культуре в целом. В трудах Фуко исследуется, как современные социальные институты превращают личность в винтик общественного механизма, а независимость человека понимается как соответствие принятым стандартам и право на собственное уютное гнездышко. Теория помогает понять, как советские учителя приобщались к государственной дисциплинарной стратегии. Требования властей навести порядок и восстановить иерархию в школе учителя приняли «на ура» и претворяли в жизнь собственными методами. Строгая дисциплина устанавливалась во всей стране, и учителя стали законопослушными проводниками этой политики. Педагогическое начальство действовало рука об руку с учителями, а дисциплина в школах часто начиналась с самодисциплины, то есть учителя сознательно перестраивались с тем, чтобы их потребности и запросы властей не противоречили друг другу. Важнейшая черта сталинизма 1930-х гг.: каждый человек мог стать частью репрессивного механизма и участвовать в подчинении других людей.
52
В июне 1937 г. Попова осудили за злоупотребление служебным положением и приговорили к одному году исправительных работ в школе; сведений о сломанных судьбах учителей в посланных в Наркомпрос докладах не содержится.
53
Об отношении в Советском Союзе к нацистской Германии можно судить по высказываниям Мясникова, приведенным в главе 7. См. также: Davies S. Popular Opinion in Stalin's Russia. P. 96-98.