Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 81 из 103

Что же касается Остапа Бендера, то, несмотря на официальное осуждение в 1948 г. и развенчание этого образа в ходе кампании против ротозейства, его по-прежнему любили читатели, и после смерти Сталина понадобилось совсем немного времени, чтобы звезда «великого комбинатора» засияла вновь. А. Д. Синявский рассказывает, что уже во время «оттепели» 1953-1954 гг. студенты-юристы Московского университета инсценировали «суд» над Бендером, и студент, игравший роль защитника, вызвал скандал импульсивным восклицанием: «Остап Бендер — любимый герой советской молодежи!»{710},[283] Запрет на публикацию романов о Бендере в хрущевскую эпоху сняли, и в 1960-е, 1970-е, 1980-е гг. их тиражи достигли феноменальных размеров: в 1956-1965 гг. в СССР было напечатано свыше 2 миллионов экземпляров, в 1966-1979 гг. — почти 3 миллиона, в 1980-х гг. — свыше 9 миллионов{711}. Романы пользовались таким спросом, что каждое новое издание «расходилось мгновенно»{712}. Правда, определенное меньшинство в литературном мире даже в 1960-е и 1970-е гг. не жаловало Ильфа и Петрова, равно как и других писателей «одесской школы»{713}.[284] С переходом к рыночной системе после 1991 г. огромная популярность романов Ильфа и Петрова у российской читательской аудитории побуждала множество издателей от Карелии до Владивостока переиздавать их снова и снова, пусть и меньшими тиражами, чем в советское время. Только в 1994-1995 гг. в России вышло по меньшей мере 21 издание того или другого романа об Остапе Бендере[285] — хотя, как сказал юморист Михаил Жванецкий в 1997 г., в столетнюю годовщину И. А. Ильфа, на самом-то деле не было нужды переиздавать и даже перечитывать эти произведения: «мы… знали [их] наизусть»{714}.

Возможно, русские продолжали видеть в Бендере еврея, но это явно не мешало его необычайной популярности у советских читателей. По словам Синявского, Бендер — «пройдоха», обладающий опытом выживания «советского гражданина, который впитал эту систему телом и душой»{715}. Короче говоря, плут-еврей стал олицетворением реального Советского Человека.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

ГЛАВА 15.

КАК СТАТЬ ПОСТСОВЕТСКИМ ЧЕЛОВЕКОМ[286]

Если в революционную эпоху нужно было учиться большевистскому языку, то после 1991 г. пришлось быстро от него отучаться. Советская идентичность отбрасывалась, изобреталась новая, постсоветская. Начался процесс, противоположный усвоению большевистского языка в 1920-1930-е гг., — люди нарочито старались очистить свое сознание от советской морали, а речь от советизмов и таким образом приноровиться к роли граждан нового постсоветского мира. Как и раньше, в первые годы советской власти, переделка себя воспринималась как освобождение, но давалась нелегко, порой мучительно. Она могла потребовать отречься от памяти о собственной былой идентичности лояльного (более или менее) советского гражданина, а то и отправить в черную дыру забвения все семьдесят четыре года советской власти.

Когда постсоветские русские оглядывались на прошлое, им иногда приходила в голову мысль о самозванстве — о том, что смирительная рубашка советской культуры вынудила их принять образ, который теперь не казался им подлинным. «У меня такое чувство, будто я прожила не свою жизнь», — сказала пожилая русская женщина в 1990-х гг.{716} В соответствии с требованиями новой эпохи переиначивались биографии и родословные. Например, поэт Демьян Бедный (настоящее имя Ефим Придворов) в своих советских биографиях всячески подчеркивал скромность своего происхождения (рос при жестокой матери в бедной крестьянской среде), несмотря на то что ходили опасные слухи, будто он незаконнорожденный отпрыск одного из великих князей. В версии 1990-х гг., принадлежащей внуку поэта, тема аристократического происхождения вышла на передний план, отодвинув в тень и притязания Бедного на звание «человека из народа», и другую статусную претензию его семьи в советские времена — на принадлежность к высшим кругам советской элиты{717}.

Первая половина 1990-х гг. стала порой бурных, хаотичных социальных изменений и лихорадочного индивидуального пересотворения себя. Сравнительная краткость этой фазы, возможно, должна напомнить нам, что, несмотря на элементы сходства с 1917 г., события 1991 г. были революцией лишь в определенном смысле. Речь шла не о социальной революции, когда брожение внизу усиливаясь, наконец взрывается неодолимым народным порывом, который сметает старый режим. Скорее, имел место драматичный случай внезапного распада государства. Таким образом, ситуацию в России начала 1990-х гг. в той же мере стоит сравнивать с обстановкой в Германии и Японии после 1945 г., где старый режим стремительно рухнул в результате военного поражения. Конечно, Россию после 1991 г. не оккупировала иностранная держава, однако в культурном плане происходившее тогда можно рассматривать как своего рода западную оккупацию. В советское время капиталистический Запад выступал в роли «Другого». Теперь сама Россия стала этим «Другим»: «нормальная, цивилизованная жизнь» — распространенный лозунг и предмет чаяний в 1990-е гг. — обязательно имела западный облик, поскольку «западное» служило привычной антитезой «советскому».

Различия в ключевых обстоятельствах 1917 и 1991 гг. делают тем любопытнее сходство поведенческих и психологических реакций со стороны отдельных граждан. В новую эпоху не менее широко, чем в прежнюю, практиковалось перевоплощение — а также наверняка и самозванство. Бывшие советские граждане теперь пересотворяли себя в «менеджеров», «брокеров» и «бизнесменов» (форма женского рода — «бизнес-леди», «бизнесменки», «бизнесменши»); специалистов по «консалтингу» и «паблик-рилейшнз»; «риэлторов» и «рэкетиров»; «программистов» и «хакеров»; «секс-бомб» и «яппи»; «геев» и «бисексуалов» — само экзотическое звучание заимствованных неологизмов передавало ощущение новизны предлагаемых идентичностей. Открылись пути для трансформации в «мэра» (если пожелает «электорат»), в «гуру», «экстрасенса» или, как говорит новая наука «уфология» (изучение неопознанных летающих объектов), в «контактера» (в женском роде «контактерша» — тот или та, кто вступает в контакт с представителями внеземных цивилизаций, получает информацию из космоса){718}. Новые идентичности требовали новых форм поведения, одежды, новой организации труда, досуга, межличностных отношений, новых способов обращения с деньгами и т. д. Всем этим следовало как можно быстрее овладеть и наглядно демонстрировать усвоенные навыки: брать «ипотеку» для приобретения «коттеджей», если не хватает «баксов»; делать себе «акупунктуру» и есть «пиццу»; осуждать «сексизм»; сидеть в «Интернете»; интересоваться «шоу-бизнесом» и «рейтингами»; заниматься «шейпингом» под руководством «тренера» и следить за своими «биоритмами»; обзавестись новым хобби в виде «шоппинга». Даже без «шоковой терапии» как правительственной экономической стратегии люди жили в состоянии шока, и без прилагательного «шоковый» было не обойтись.

Шок начала 1990-х складывался из множества разных составляющих. В страну хлынули зарубежные товары, которые поначалу продавались в импровизированных киосках и на уличных лотках. Заработки стремительно падали — из-за инфляции и потому что государственные предприятия хронически задерживали зарплату. Государственная промышленность приватизировалась, что приносило огромные прибыли маленькой горстке людей. Частные банки появлялись и очень часто внезапно лопались, забирая с собой сбережения многих граждан. Система защиты правопорядка находилась в коллапсе, так же как большая часть системы государственного финансирования культуры. Прежние ограничения на передвижения внутри страны, смену места жительства и работы, зарубежные поездки были сняты, что породило, наряду с чувством освобождения, ощущение дезориентации[287]. Приватизация городских квартир дала простор для развития новой сферы коммерческих операций с недвижимостью, а также для всевозможных махинаций, которые оставили на улице значительное число бывших квартировладельцев; в качестве обозначения нового масштабного явления стал употребляться термин «бомжи» (лица без определенного места жительства){719}. Серьезные перебои с продовольствием в начале 1990-х гг. превратили городских жителей в садоводов и огородников, выращивающих фрукты и овощи на маленьких пригородных участках. Гражданская война на Кавказе создала новый класс беженцев в придачу к большому числу русских, пытающихся вернуться в центральную Россию из бывших союзных республик или приходящих в упадок индустриальных городов и поселков севера. Алкоголизм, наркомания, число самоубийств резко возросли, а средняя продолжительность жизни мужчин упала до уровня, беспрецедентно низкого для развитого общества в мирное время.

283





«Суд» то ли оправдал Бендера, то ли вынес ему недопустимо мягкий приговор. В результате последовавшего скандала одного студента исключили из комсомола, другого — из университета.

284

По мнению Курдюмова (Курдюмов А. А. В краю непуганых идиотов. С. 20-21), эта критика носит скрытый антисемитский характер.

285

Подсчитано по «Книжной летописи» (М., 1994; 1995) (некоторые издания за 1994 г. там пропущены). Из новых изданий 1990-х гг. наиболее примечательны «первые полные варианты» «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка» под редакцией и с примечаниями М. Одесского и Д. Фельдмана (М., 1997 и 2000), выпущенные издательством «Вагриус», и вышедший в издательстве «Панорама» двухтомник с обширными комментариями Ю. К. Щеглова (М., 1995). Общее число экземпляров «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка», напечатанных в Российской Федерации за 1992-1995 гг., составляло около 2,4 миллиона (Prechac A. Il'f et Petrov. P. 758-760).

286

Первая версия части этой главы публиковалась как заключительный раздел в работе: Making a Self for the Times: Impersonation and Imposture in Twentieth-Century Russia // Kritika. 2001. Vol.2. No. 3 (Summer). P. 483-487. Благодарю Катерину Кларк, Юрия Слезкина и Катриону Келли за ценные советы.

287

Одна исследовательница-социолог, рассказывая об этих процессах, отмечала, что внезапно появившаяся свобода передвижений и выбора места работы стала одним из самых больших потрясений для граждан, привыкших к жизни, которая регулировалась до мелочей. См.: Рывкина Р. В. Образ населения России: социальные последствия реформ 90-х годов // Социологические исследования. 2001. №4. С. 37.