Страница 8 из 212
И действительно, лично проститься с усопшим пожелали миллионы людей. К Дому союзов устремились не только жители Москвы и Подмосковья, но и более отдаленных областей. По распоряжению председателя похоронной комиссии Хрущева министр путей сообщения Б.П. Бещев запретил продажу билетов на все пассажирские поезда, следующие в Москву, и отменил движение всех пригородных поездов. Но, как говорится, голь на выдумки хитра. В столицу устремились тысячи грузовых машин. Их очереди вытянулись на многие километры. Например, на южном направлении затор движения начинался от Серпухова, а затем паралич движения сковал шоссе уже от Тулы. В самой Москве, в ее центре, на Пушкинской улице и прилегающих к ней бульварах скопились многотысячные толпы пеших.
Хотя об открытии Колонного зала Дома союзов для прощания со Сталиным было объявлено по радио часа в 2 или 3 пополудни, уже в 8 часов утра у входа туда, как информировал Хрущева секретарь МГК КПСС И.В. Капитонов, «далеко потянулась живая лента людей, желающих в числе первых пройти у гроба и в последний раз проститься с родным и любимым товарищем Сталиным»{86}. А к моменту открытия Колонного очередь заполнила уже не только Пушкинскую улицу, но и Страстной и Петровский бульвары. В нее постоянно вливались потоки спешивших с улиц Горького и Чехова. А на Трубную площадь двигались толпы по Цветному и Рождественскому бульварам.
Свидетелем трагедии на Трубной площади оказался рядовой солдат срочной службы А.В. Баталов, находившийся там в оцеплении: «В нескольких шагах от меня неслась ошалевшая толпа, сметая все на своем пути. Я видел, как люди проваливались в канализационные люки, проходили дома насквозь, разрушая двери и выбивая окна… Я видел тысячи искренне плакавших людей. Этот день сконцентрировал в себе неодолимые страдания, смесь жестокости друг к другу и желания поклониться идолу»{87}.
Говорили о сотнях и даже тысячах раздавленных в возникавших тут и там давках. «День коронации царя на Ходынке померк по сравнению с днем смерти земного русского бога — рябого сына сапожника из Гори», — писал потом В.С. Гроссман{88}. К сожалению, мы тоже отдали дань циркулировавшим тогда и после слухам[1]. Те же данные, которые доступны исследователям, трудно назвать полными. Так, по сведениям МГК КПСС, доложенным Хрущеву, к 8 часам вечера б марта во 2-ю клиническую больницу у Петровских ворот было доставлено 29 пострадавших, в том числе 20 с тяжелыми травмами (переломом рук и ног, у некоторых резко сдавлена грудная клетка). И ничего о смертных случаях{89}. По данным Коминтерновского райкома КПСС к 10 часам вечера на развернутые в районе (а это территория между Петровкой с одной стороны и Неглинной и Цветным бульваром, с другой) 6 медпунктов было доставлено 30 пострадавших, более 40% которых с тяжелыми травмами отправлены в больницы{90}. По распоряжению первого секретаря МГК КПСС Е.А. Фурцевой все трупы должны были доставляться и сосредотачиваться в Институте скорой медицинской помощи им. Склифосовского. По свидетельству сотрудника МГБ СССР А. Саркисова, обслуживавшего этот институт, там, в общей сложности, когда все более или менее кончилось, их оказалось около 400.{91}
Психоз охватил и тех, кто в силу целого ряда обстоятельств имел возможность достаточно трезво оценить роль Сталина. Например, студент 2-го курса факультета журналистики МГУ А. Никитин, сын репрессированных, открыто слушавший в общежитии передачи «Голоса Америки» и Би-Би-Си, потом удивлялся: «Отчего же в день его похорон я два часа пролежал под милицейским грузовиком в Копьевском переулке, прорываясь в очередь к гробу? И отчего два дня оплакивал диктатора?».
«Не пущу! Только через мой труп!» — в ужасе кричала своей внучке московской семикласснице Л. Золотухиной ее бабушка, встав у двери. Вместе с редакцией журнала «Советский Союз» с улицы Москвина (Петровского переулка) ходил с траурными венками в Колонный зал и внештатный корреспондент В.А. Руйкович: «Толпы на улицах угнетали и раздражали. Видел как оператор «Совкинохроники» Щекутев, снимая камерой людей, стоящих на морозе, кричал им: «Шапки, шапки снимите!»»{92}.
Массовой истерии не поддалось, как уже отмечалось выше, лишь совсем незначительное количество населения. В этом нет ничего удивительного. К этому моменту оппозиция в стране вот уже почти два с половиной десятилетия агонизировала в подполье. От вооруженного сопротивления в Прибалтике и на западе Украины остались лишь разрозненные группки. Всякое инакомыслие жестоко каралось. И, тем не менее, неприятие советской власти и лично Сталина небольшими группами (например, баптистами и православными сектантами), а также отдельными людьми никогда не иссякало, никогда не прекращалось. Понятно, что такое событие, как болезнь и последующая смерть вождя оживило подобные настроения.
— Скорее бы подох, злодей! — говорила Р.М. Мессерер-Плесецкая, бывшая киноактриса, вдова репрессированного дипломата, сама побывавшая в тюрьме и ссылке{93}.
— Подох, мать его! — матерился, всхлипывая и плача, полковник Ф. Казаков, военный комиссар Свердловского района Ленинграда.
Для его дочери, студентки университета, обиженной тем, что он не пустил ее в Москву на похороны, это было «открытием и потрясением»{94}.
Еще большее потрясение испытывала 12-летняя ленинградская школьница М. Погребинская, принесшая починить свои валенки к соседу дяде Ване, безногому инвалиду-орденоносцу, которым она очень гордилась, и услышавшая от него:
— Ну что Маргаритка, сдох этот…
Она потом два дня серьезно размышляла: пойти ей в милицию, чтобы рассказать там о нем, или нет{95}.
У драматурга В.С. Розова сразу же мелькнула такая «инфернальная», то есть дьявольская, мысль:
— Надо Смерти поставить памятник. Никто другой, кроме нее, не мог избавить нас от него{96}.
Не скрывая своего отвращения к Сталину, не сомневался во временности его мавзолейной прописки писатель Ю.П. Герман:
— Да вышвырнут его оттуда — можешь поверить! Лучше бы раньше, чем позже…{97}
Когда заиграла траурная музыка, среди спецконтингента, работавшего на оловянном руднике «Бутугычаг» в Озерлаге (Дальстрой) наступила всеобщая, необыкновенная радость, вспоминал один из заключенных А. Жигулин: «Все обнимали и целовали друг друга, как на Пасху. И на бараках появились флаги. Красные советские флаги, но без траурных лент. Их было много, и они дерзко и весело трепетали по ветру. Забавно, что и русские харбинцы кое-где вывесили флаг — дореволюционный русский, бело-сине-красный… Начальство не знало, что делать, — ведь на Бутугычаге было около 50 тысяч заключенных, а солдат с автоматами едва ли 120-150 человек. Ах! Какая была радость!»{98}.
В письме в ЦК КПСС из Норильского лагеря В. Крамаренко предложил созвать внеочередной партийный съезд и осудить на нем преступления Сталина, поставить репрессивные органы под контроль и ограничить их власть, немедленно приступив к пересмотру дел, осужденных по статье 58-й уголовного кодекса и ограничив цензуру{99}. «О радость и торжество! — описывал позже тогдашние свои чувства ссыльный О.В. Волков. — Наконец-то рассеется долгая ночь над Россией. Только — Боже оборони! обнаружить свои чувства: кто знает, как еще обернется? Ссыльные, встречаясь, не смеют высказывать свои надежды, но уже не таят повеселевшего взгляда. Трижды ура!»{100}. «Ожидание перемен к лучшему», — так определял состояние своей души дипломат А. Ковалев, находившийся тогда в Берлине{101}. Физик ядерщик А.Д. Сахаров из КБ-11 в засекреченном Кремлеве (бывшем Сарове) Арзамасской области в ответ на вопрос «что же будет после смерти Сталина?» скептически отвечал:
1
См.: Политическая история: Россия — СССР — Российская Федерация / Рук. авт. коллектива С.В. Кулешов и др. М. 1996. Т. 2. С. 521. В последующих изданиях с участием этого коллектива отношение к такого рода цифрам выражено более осторожно: «В давке погибло много людей. Точную цифру уже не установить» (История России. Советское общество. 1917-1991: Эксперим. уч. пособие для средних школ / Под общ. ред. В.В. Журавлева. М, 1997. С. 349). Или же: «Сколько из них погибло… до сих пор не известно» (Политическая история России: уч. пособие / Отв. ред. В.В. Журавлев. М., 1998. С. 580).