Страница 8 из 8
Неподвижный океан горел с яркостью вольтовой дуги. Иногда в слепящем мареве трепещущими пятнами пролетали стайки летучих рыб.
Геннадий никак не мог свыкнуться с мыслью, что под днищем их судна такая гигантская толща воды — семнадцать с половиной кругов стадиона имени Кирова, четырнадцать останкинских телебашен! Подолгу он стоял, опершись на планшир, глядя, как из темноты в прозрачные слои выплывают акулы. Эти мерзкие твари постоянно кружили вокруг судна и испарялись только тогда, когда появлялись быстроглазые, иронически улыбающиеся дельфины-афалины.
— Почему же все-таки целая стая акул боится одного-единственного дельфина? — спрашивал Гена своего непосредственного руководителя доктора биологических наук Верестищева.
— Дельфин отважен, а акула трус, — отвечал Самсон Александрович. — Акула, Гена, это своего рода морской фашист.
— Вы думаете, что фашизм труслив? — пытливо спрашивал мальчик. — Но ведь он всегда нападает первым…
— Это сложная проблема, Гена, очень сложная, — задумчиво говорил Верестищев, — Всегда ли смел тот, кто нападает первым?
Препарируя моллюсков и глубоководных рыб, ученый и лаборант часто вели содержательные беседы, которые иной раз соскальзывали к философской плоскости.
— Вы знаете, Гена, — сказал как-то Верестищев, — как индонезийские рыбаки мстят акулам, когда от их зубов погибает человек? Они вылавливают хищника, разжимают ему челюсти, засовывают ему в желудок живого морского ежа и выпускают в море. Акула обречена на долгие нестерпимые муки.
— Б-р-р… — содрогнулся Геннадий. — Все-таки это слишком жестоко по отношению к бессмысленной твари…
— Акулы кажутся этим рыбакам не животными, а враждебным племенем.
— Тем более это жестоко! — воскликнул Геннадий. — Рубанули бы гадину — и дело с концом!
— Это очень сложная этическая проблема, — задумчиво сказал Верестищев. — Вы мыслите, Геннадий, не по возрасту серьезно. Давайте-ка займемся чем-нибудь попроще. Вот перед нами медуза…
Они погрузились пинцетами в довольно-таки неаппетитное желе распластанной медузы.
— Знаете ли вы, Гена, что акустический аппарат медузы угадывает приближение шторма больше чем за сутки? — спросил Верестищев.
— А нельзя ли сделать такой прибор, как этот аппарат у медузы? — полюбопытствовал Гена.
— Вы меня поражаете, Геннадий! — воскликнул Верестищев. — Как раз над этой проблемой работает один отдел в нашем институте. Вам надо быть ученым, мой мальчик!
Однажды, проснувшись, Геннадий очень удивился, не увидев на палубе расчерченного жалюзи солнечного коврика. Тусклый серый свет еле-еле освещал каюту. Иллюминатор, казалось, был задраен брезентом.
— Привет, Генок, — сказал Телескопов. — Тебя с туманом, а меня с халтуркой.
Он сидел на своей койке и плотничал, плотничал тихо и сокровенно, как в детстве.
— Доктору клетку сочиняю, — объяснил он. — Всю дорогу доктор не отвечал взаимопониманием, а сейчас клеточку заказал. Удача: кенара он ночью поймал, доктор наш золотой.
— Как так — кенара? — поразился Гена.
— Ну, может, не кенара, так попку, а может, еще какого черта, — сказал, посвистывая, Телескопов.
— Но ведь кенар или попугай — это береговые птицы!
— Да, видать, к Эмпиреям замечательным подгребаем.
Геннадий вышел на палубу. Видимость была не больше полукабельтова. «Алеша Попович» двигался самым малым, каждые две минуты сигналя туманным горном. Трое парней готовили к спуску за борт двухсотлитровый батометр. Геннадий поднялся на ходовой мостик и здесь, возле двери радиорубки, встретил судового кота Пушу Шуткина. Кот сидел на задних лапах, недобрыми желтыми глазами смотрел на мальчика.
Кот этот записался в судовую роль «Алеши Поповича» в итальянском порту Бари, но никто бы не смог поручиться, что он был родом именно оттуда.
Вот уже четыре года Пуша Шуткин плавал на «Алеше Поповиче», сходил на берег в каждом порту, устраивал там свои дела, но неизменно возвращался, завидев на мачте флаг «Синий Петр» — сигнал «Всем на борт!».
Шуткин пользовался у экипажа и ученых заслуженным авторитетом. Это был солидный боевой, покрытый шрамами кот, исполненный достоинства и благосклонности к двуногим друзьям. И только лишь к Геннадию Шуткин отнесся с каким-то пренебрежением: высокомерно выгибал спину, трубой поднимал хвост, презрительно фыркал, старался по мере сил досадить юному моряку. Вспомним хотя бы историю с борщом.
Нельзя сказать, что Геннадия это не задевало. «Уж не видит ли он во мне соперника», — иногда думал мальчик, и от этой мысли ему становилось не по себе.
Сейчас, встретив кота, Геннадий решил раз и навсегда выяснить с ним отношения.
— Простите, Шуткин, но мне кажется, что вы относитесь ко мне с каким-то предубеждением, — сказал он. — Почему? Разве не получали вы от меня колбасу, селедку, конфеты? Разве не отдал я вам чуть ли не половину праздничного блюда бешбармак, которым нас побаловал старший кок Есеналиев?
Кот выгнул спину, поднял хвост трубой и пошел прочь, но вдруг, словно передумав, повернулся к Геннадию, встал на задние лапы и с горечью запел:
— Так вот, в чем дело! — воскликнул Геннадий, — Приношу вам свои глубочайшие извинения! Разрешите мне немедленно протянуть вам руку дружбы!
Кот, не скрывая удовольствия, выгнул шею, и Геннадий в течение пяти минут щекотал его за ухом.
— Мерси, — сказал наконец кот. — Я совершенно удовлетворен и в знак благодарности дарю вам свою любимую песню, которую довелось слышать только моим истинным друзьям и подругам.
Вспрыгнув на кнехт и взявшись правой передней лапой за леер, кот закрыл глаза и запел чудную песню:
Далекий, но сильный хлопок прервал песню кота. Вслед за этим зловещим хлопком из глубины тумана донеслось не менее зловещее тявканье. Распахнулась дверь радиорубки, и на пороге появился радист Витя Половинчатый.
— Где капитан?! — гаркнул он, округляя глаза до полной шаровидности. Он перепрыгнул через комингс и побежал к капитанской каюте.
Конец ознакомительного фрагмента. Полная версия книги есть на сайте ЛитРес.