Если остаться жить

— Человек со сломанной ногой может ходить? — Петр Дмитриевич своими зрачками схватил черные зрачки Ильи Львовича. — Вот так и ваша Ира ничего сейчас не может перенести. Даже этого лекарства.

В эту ночь Ира опять не спала. Сидела на кровати и раскачивалась из стороны в сторону. Ей вспоминался Петр Дмитриевич и как он сказал, чтобы она жалела себя. «Ради того, чтобы встретить такого человека, можно заболеть», — подумала Ира. И вдруг ей вспомнилось, как Петр Дмитриевич, отдавая Наталье Петровне историю болезни, что-то сказал ей по-латыни, видимо про Иру, и, переглянувшись, они оба улыбнулись.

«Это надо забыть, — решила Ира. — Иначе он не сможет меня вылечить».

На следующий день Иру повели в другой корпус к терапевту.

Губы у терапевта были, что называется, шлепающими. Когда он говорил, они что-то вычмокивали и высвистывали. Сам терапевт был громадный, как глыба.

— Уколы, милочка, как меня ни уговаривайте, я вам не отменю. Они вам очень полезны.

Ира заплакала. Лицо ее сморщилось и стало таким некрасивым, что можно было подумать, что Ира нарочно строит гримасы.

— Прекратите! — сказал терапевт. — Вы же взрослая девушка. И так распускаете себя. Если вы хотите выздороветь, держите себя в руках. Выздоровление зависит только от вас.

Услышав, что надо держать себя в руках, Ира прекратила плакать и ненавидящими глазами посмотрела на терапевта. Когда Ире говорили «держите себя в руках», ей хотелось крикнуть: «А в ногах не хотите? А то можно и в ногах».

— Что вы так зло на меня смотрите? — Губы терапевта соединились, образовав восьмерку. — Вот я вам сейчас докажу, что эти злополучные уколы прописали вы себе сами. Вы ведь биолог? Значит, должны знать, что желтое тело, так сказать, формирует женщину. А теперь смотрите: здесь, — терапевт ткнул в историю болезни в то место, где крупный размашистый почерк Натальи Петровны уступал место другому-мелкому и ровному, — эндокринолог написал, что у вас недостаточность желтого тела. А вот здесь, — терапевт перевернул две страницы, — записано: у больной сегодня день рождения. Она не пустила к себе молодого человека. Теперь вам все понятно?

Ира расхохоталась.

— Вот видите, как я вас развеселил. И болезнь сразу исчезла. Не правда ли?

— Я вас очень прошу отменить мне уколы. Вчера у меня был врач. Он не из этой больницы. Его мама пригласила для консультации. И он мне сказал, что уколы отмените вы.

Терапевт пролистал историю болезни до конца и, дойдя до записей Петра Дмитриевича, остановился.

— Хорошо. Я вам отменю прогестерон, хотя холецистит у вас не от него.

Терапевт взял ручку и начал писать.

Ире захотелось обнять терапевта и поцеловать его в шлепающие губы.

— Вы мне больше не нужны, можете идти.

Ира встала.

— Большое спасибо. — В эти слова Ира постаралась вложить всю свою благодарность.

— Хорошо, хорошо. — Нетерпение и даже раздражение прозвучало в Голосе терапевта.

Ира пошла к дверям.

— А молодых людей советую принимать… — неожиданно весело сказал терапевт. — А то вам снова прогестерон пропишут.

Понедельник. Профессор делает обход. Наталья Петровна подходит к Ире и берет ее за руку.

— Открой глаза, с тобой хочет поговорить профессор.

Ира чуть приоткрывает глаза, смотрит на профессора и снова закрывает их.

Наталья Петровна берет Иру одной рукой за предплечье, другой чуть пониже локтя. Она сгибает и разгибает Ирину руку. Ирина рука болтается как тряпка.

— Никакого тонуса, — говорит Наталья Петровна.

— Я как закутаюсь, у меня тоже тонус исчезнет. В прошлый раз на ней был, кажется, только один платок, а теперь их уже сколько там? Вот что, Ира. Давай раскутывайся, садись и ешь. Кормить тебя никто тут не будет. Вот если бы у тебя рук не было, тебя бы кормили. И глаза открой — с тобой же разговаривают.

Ира опять силится открыть глаза.

— Она ведь у нас не то что ходила — бегала, — постаралась защитить Иру Наталья Петровна. — Софью Александровну к врачу зубному водила. А потом слегла и вот лежит, ни с кем не разговаривает, ничего не ест.

— То бегает, то лежит. Она тут ничего еще такого не закатывала? — профессор сделал жест рукой.

— Да, было тут всякое, прогестерон требовала отменить.

— Надеюсь, не отменили?

— Отменил терапевт. У нее печень больная, приступ начался. Вчера ее мать была у меня. Просит выписать. Дома ее будет лечить психотерапевт.

— Ну и прекрасно! — обрадовался профессор. — Только вот что: диагноз будете писать — ничего такого не пишите. Пишите просто: астенический синдром.

Глава вторая. Вокруг одной точки

Читать нельзя. Даже двух-трех строчек нельзя прочесть. А если бы можно было прочесть, скажем, строчку, стоило бы это делать? Или это было бы пыткой? Прочитал одну строчку и жди следующего дня, чтобы прочитать другую. И не только жди, а держи ее еще все время в памяти. И совсем не потому, что ты хочешь это делать, что это тебе нужно, чтобы понять потом, о чем там было написано, а просто потому что ты не можешь этого не делать, потому что делать тебе больше нечего. И Ира читает. Одну строчку в день. Читает «Наш человек в Гаване». Каждая строчка так прекрасна, что ею можно заполнить целый день. И книга перестает быть книгой, она становится набором строчек, существующих отдельно, как отдельные книги.

Если бы можно было прочитать строчку и не думать о ней. И вообще ни о чем не думать. Ира хорошо помнит— когда она была здорова, она могла часами ни о чем не думать. Просто так сидеть и ни о чем не думать. На третьем курсе института, летом, когда она жила на даче и рисовала рачков, Ира выходила на террасу, садилась на ступеньки и часами, уставившись в одну точку, ни о чем не думала. Ира очень хорошо помнит: на террасе жарко, даже душно и все время жужжат мухи. Вероятно, Ира тогда не просто ни о чем не думала. Она, наверное, думала, но мысли приходили и уходили незаметно. Ира думала и не тратила на это никаких усилий. Она не замечала, что думает. А замечала только, что жужжат мухи. Как приятно вспомнить теперь это жужжание. Зажужжала бы сейчас муха — и, может быть, теплее стало.

Радио нет. Радио можно включить на секунду и тут же выключить. Потом еще раз на секунду и опять выключить. Но радио нет. Это новая квартира, и, чтобы здесь провести радио, должны долго стучать, и Ира должна слушать этот стук. Никому не приходит в голову принести ей приемник. Не насовсем, а так, чтоб постоял, пока она больна. Ира уверена, что другому этих приемников натаскали бы десятки штук. И потом говорили бы друг другу: «Приемник принес, музыку послушать — все-таки развлечение». И этот человек, которому бы эти приемники натаскали, рассказывал бы, что он слышал по радио вчера, а что — позавчера.

Ира же от того, кто, по ее предположениям, мог принести ей приемник, должна была всячески скрывать свое желание иметь этот приемник, потому что она могла слушать радио только секунды. А раз так, то его бы стали слушать другие. И тогда бы Ира не смогла существовать, потому что ей нужна была полная тишина.

Конечно, если бы она могла слушать, то все было бы куда проще. К ней приходили бы гости, и она бы говорила «читайте». И ей бы читали, как читают маленьким детям или слепым. Но Ира не могла сказать — «читайте». Потому что она знала, что уже через несколько секунд она должна будет сказать «хватит». И это покажется очень странным тому, кого она заставит читать. И если даже это будет не ее папа, которого она не может заставить читать, хотя бы потому, что он не заходит к ней в комнату, если это будет даже обыкновенный доброжелатель, то и он удивится, когда Ира вдруг скажет — «хватит» после того как она только что сказала «читайте». А странного в Ирином поведении и так достаточно. И поэтому Ира предпочитает лежать одна и ни с кем не разговаривать. Конечно, она могла бы чуть-чуть поговорить с кем-нибудь, и она бы это сделала, если бы точно знала, что до тех пор, пока она снова не сможет слушать, ее не заставят слушать. А заставят ее потом слушать просто потому, что не могут же все замолчать. А из кухни все слышно. И если бы на кухне жил даже не папа, который, если бы и мог молчать, не стал бы этого делать, чтобы не потакать Ире, а просто кто-то другой, то и тогда Ира не могла быть уверена, что он вдруг не заговорит, когда Ира не в состоянии уже будет выдержать ни одного звучащего слова.