Страница 46 из 138
- Дядя Роман, не подходи! - И отчаянно рванулся к девушке, схватил за руку: - Пойдем!
Она встала, шагнула за ним к двери.
- Ку-уда? - хозяин, отбросив жену и младших дочерей, рванулся за Ариной, но окованная железом свинчатка описала перед ним запретный круг.
- Разбойник! Дочь украл! Я к старосте пойду, к попу… Тебя засекут! В колодки забьют!
- То-то, дядя Роман! Старосту вспомнил. Не забудь еще княжеских отроков да судью. За "боярское дерьмо" тебе перед ними отвечать придется. На дыбе, пожалуй. А за "ублюдка"…
Подтолкнув Аринку к двери, Юрко шагнул за ней в темные сени. Но еще раньше туда проскользнул перепуганный сват. За калиткой их догнали плачущие девчонки, вцепились в истерзанную сестру.
- Нянька Арина, пойдем на сенник, мы боимся, нянька Арина…
Девушка всхлипывала, из дома неслась перебранка, и теперь злой бас мужика явно уступал крику женщины.
- Вот што, птахи, - сказал Юрко.- Утро вечера мудренее. Ступайте вы ко мне домой. Бабки нет пока, а дверь не заперта. Серый вас не тронет. Забирайтесь на полати да спите себе. Есть, поди, хотите?
- Хоцим, - пропищала пятилетняя Уля, цеплявшаяся за подол няньки.
- На полке в сенях каравай, в горшках молоко, да мед, да репа - все ешьте. Мы с вашей нянькой скоро будем.
Она пошла за ним, ни о чем не спрашивая, она полностью доверилась ему, мужчине, и поэтому Юрко ничего не боялся. Пусть вина его велика, а люди растревожены - могут сгоряча даже прибить - Юрку верилось в справедливость. Вины перед богом он не чувствовал - это главное для него. Так и скажет принародно - там пусть решают. Староста не зверь, боярин тоже милостив, поп божьим судом судит. Авось дело обойдется продажей да церковным покаянием. То, что Роман - вольный смерд, для него и хуже теперь. "Холоп не смерд, мужик не зверь", - любят говорить бояре. За обиду своего холопа иной из них с десяти смердов шкуру спустит. Такое время пришло, что лучше прибиться к сильному человеку - за его спиной жить спокойнее, ибо за тебя и вотчина, и господин, и князь его. Смерду вроде вольготнее, а что случись - только сам за себя. Зверь и есть. Кто посильнее, тот и норовит шкуру содрать. То-то мужики сами идут под сильных бояр. Роман из редких упрямцев, которые норовят сами прожить, считаясь подданными великого князя, а до него не ближе, чем до бога, - дальше, пожалуй: бог-то, он в каждом доме хоть с иконы смотрит… Юрко торопился, пока свадьба не кончилась. Ему хотелось, чтоб судили их с Аринкой всем миром. После сегодняшнего схода верилось Юрку: люди вместе окажутся добрее и справедливее, чем каждый со своим судом.
Не забыть ему до смерти, как вошел в просторную, набитую гостями избу старосты, стал на колени перед хозяином, его молодой женой и попом, сидевшими в красном углу, а рядом опустилась Арина, склонив голову, уронив на пол черные косы, вздрагивая исполосованной спиной под рваной сорочкой. И гнетущую тишину, когда сбивчиво говорил о случившемся, просил защиты. И ропот, сквозь который рвались злые выкрики:
- Неслухи окаянные! Што надумали - против воли отца!
- Этих защити - завтра свои на шею сядут!
- Без венца станут жить, аки свиньи в скверне валяться.
- В подолах начнут приносить!
- А чего ждать от колдуньиной дочки да этого сураза?
- Пороть обоих!.. Аришку - в дом церковный!
Юрко вздернул голову. Прямо перед собой увидел набеленное лицо, соболиные брови и пылающие зеленым светом глаза старостиной жены, убранной в свадебный венец. Она не отрывала взгляда от склоненной Аринки. "Будто ястребиха над курочкой…" Опуская голову, успел заметить в дальнем конце стола испуганные глаза матери… Ропот нарастал, и Юрку казалось - вот-вот на него посыплются удары хмельных мужиков и баб. Были тут парни, Аринкины воздыхатели, - эти постараются. Краешком глаза видел, как пробивается к ним рыжий детина - тот, которого Аривка окрестила Драным петухом. Этот в свалке может нож сунуть в бок или огреет кистенем. Но тотчас рядом возник Сенька, стал за Юрковой спиной. В углу злорадно верещали девки…
- Бабоньки! Мужики! - звенящий голос Меланьи прорезал шум. - Аль не христиане мы? Аль молодыми никогда не были? Что ж это делается? Фролушка, скажи ты им…
Ропот покатился на убыль, а девки вдруг загалдели, наперебой жалея осуждаемых, - спохватились, что надо радоваться: опасная соперница хочет идти за парня, который и женихом-то на селе не считался.
- Тихо, сороки! - принаряженный в расшитую рубаху, подпоясанный алым кушаком, староста вырос над столом, и был он на удивление красив; наверное, многие женщины лишь теперь с сожалением заметили это. - Што я скажу, православные? Не мне их судить - какой судья жених? А свое выскажу. Понять их можно, коли родитель зверь и силком выдает девку за постылого. Оправдать же трудно. Право родительское свято и не нами писано. Без него все прахом пойдет. А побежали они не в лес темный, не в скит разбойный, не в Литву, не в татары - к вам пришли, к батюшке вот, ко мне, старосте, - правды и защиты пришли искать открыто, уж тем они чисты и любы мне. Так, может, сумеем без розог в их беде разобраться да вразумить - и дочь, и отца, и Юрка тож?
- Ить верно! - громко выкрикнул Филька Кувырь, который только что требовал сечь Юрка и забить в колодки. - Ай, мудер ты, староста Фрол, Пестун наш ласковай! Дай поцалую тя хучь в бороду! - Он полез к старосте, но жена дернула сзади, и Кувырь едва не растянулся на полу, вызвав громкий смех.
- Твое слово, батюшка, - староста оборотился к попу, и люди сразу замолчали: в делах семейных решающее слово - за попом.
Тот неторопливо поднялся, тронул медный крест на груди, пристально глядя на виновников смуты, тихим голосом приказал:
- Встаньте, дети мои, и подойдите ближе.
Парень и девица послушно поднялись с колен, одновременно шагнули к столу. Сзади зашептали:
- Глянь, спина-то…
- Хочь бы наготу прикрыла, бессовестная.
- Кака там нагота - рубцы кровавы!
- Спасибо ишшо не убил, зверюга.
- Он-то, Роман, может. Половчан чертов!
- Каб твоя Феклуша крутнула, как бы ты-то озверел?
- Не греши - чиста девка. И Феклу не трожь, а то звездану!..
- Тихо, батюшка говорит.
Попик повел очами вбок, так же негромко спросил:
- Матушка Юрка, прихожанка Агафья, здесь ли?
- Здесь, батюшка, здесь. - Агафья встала, отбила поклон.
- Што скажешь, Агаша, о деле сем?
- Да што, батюшка, тут скажешь? Коли сыну моему девица по сердцу, рази стану я неволить его? - Мать защищала Юрка, мать даже не обмолвилась, что сын ни о чем ее и не спросил.
- Так, с этой стороны чист Юрко Сапожник. Виноват же он пред отцом, чью дочь увел из дому, крепко виноват и грешен.
- Грешен, батюшка, грешен, - загудели голоса.
- Крепко грешен Юрко Сапожник, - возвысил голос священник, - в том же пусть никто не усомнится! Но еще молод он, от молодости невольный грех его, а нет такого греха невольного, коего не принял бы господь на сердечном покаянии.
Попик сделал долгую паузу, острым взглядом обвел лица трезвеющих прихожан.
- Прежде чем Юрка судить, послушайте, дети мои, какое слово привез мне гонец московский. Слово то ко всем слугам господним, ко всему люду православному - от нашего пастыря святого, игумена Троицкого монастыря Сергия Радонежского. К заутрене готовил его, но случай велит сказать ныне.
Люди качнулись к священнику, и так тихо стало, что даже мышь, видно с вечера забившаяся в пазу под потолком, высунулась, потом стреканула по бревенчатой стене на пол… Не только в Московской - во всей русской земле не было в ту пору слова более авторитетного, нежели слово Сергия Радонежского, отрекшегося от жизни боярской ради православной веры, соединяющей сердца и княжества в единый народ, своими трудами, в суровых лишениях создавшего обитель в лесной глуши, установившего в ней порядок невиданный, когда монастырские братья владеют имуществом сообща и трудятся на равных, не спрашивая - из бояр ты пришел в монахи или из холопов. Не было православного, не мечтавшего посетить Троицу, этот русский Иерусалим. Москва еще становилась столицей в сознании народа, а Троица уже стала столицей для верующих.