Страница 92 из 120
«Ничего, князюшка, нещедрость твоя тебе же недобром обернется! Двужилы да Селезень тебе милей! Меня, значит, в сторону! Как аукнется, так и откликнется. Ой как откликнется!»
Фрол, хотя князь и отпустил его, медлил с уходом, решая трудную для себя задачу: покорно выйти или откровенно сказать князю, что зря тот обижает его, верного слугу, недоверием…
И вот в этот самый момент князю доложили:
— Гонец из Серпухова.
— Зови.
Несмотря на взволнованность и спешность (вошел он не отряхнувши пыли и не стерев с лица пота, забыв даже поклониться главному воеводе), доложил гонец обо всем основательно, со своими оценками:
— Поначалу, похоже, многие тумены подвел Девлетка к Наровому перевозу. Хотел уже начать переправу, только углядел окопы наши, подволок тогда турские пушки и — айда-пошел. Шуму много, а рать евонная поредела знатно. Увел, выходит, тумены в иное какое место.
— Лодьи наши подоспели?
— Мимо, почитай, прошмыгнули. Чуток пушкарей пощипали из рушниц и — вниз покатили.
— Стало быть, и они поняли, что не здесь Девлетка станет переправляться.
— Знамо дело.
— Благодарю за весть. Передай воеводе, пусть стоит, пока мочи хватит. А дальше, мол, как условились. Да пусть скажет ратникам, чтоб во рвах сидели тихо. Чего ради под пушки головы высовывать? Редкие бы лишь доглядывали, чтоб, если сарацины все же станут переправляться, не упустить бы того начала.
— Вестимо.
— Князь, — влетел взъерошенный Фрол и, прервавши гонца, сообщил испуганно: — Два гонца — от Сенькина брода и от Дракина переезда!
— Зови обоих, — подчеркнуто буднично воспринял сообщение Фрола князь Воротынский, словно говоря этим своему стремянному, как нужно себя держать в этой обстановке, — зови, зови.
Вести весьма неутешительные: два тумена ногайской конницы начали переправу на Сенькином броде, смяв невеликий заслон. Лишь лодьи разят переправляющихся, но остановить они ногайцев не в состоянии. Первые их сотни уже вышли на Серпуховку. Ведет их мурза Теребердей.
— В моей дружине до времени оставайся, — выслушав гонца от Сенькиного брода, повелел князь, затем спросил второго гонца: — У вас как?
— То же самое. Дивей-мурза с туменами. Заслон побит. Две лодьи потоплены. В обход Серпухова пошли те, кто уже переправился. Мимо Опричного полка, похоже, намереваются прошмыгнуть.
— Не прошмыгнут. Опричный воевода Штаден у них на пути встанет.
— Сил-то у Штадена — кот наплакал! — воскликнул Фрол.
— Достанет. Ты вот что, не паникуй, а зови первого воеводу полка Правой руки князя Федора Шереметева.[244] — И добавил спокойно: — Все идет так, словно сам Господь Бог над нами руку свою простер.
Зачем он все это сказал? Фрол не посвящен в его замыслы, и будь он даже честнейшим слугой, все едино удивился бы благодушию главного воеводы, мимо которого крымцы двинулись уже к столице России, а он довольный-предовольный. Для Фрола же слова эти княжеские — драгоценный козырь.
«Запомнить это непременно нужно, — решил он про себя. — Крамольничает!»
Поспешил, однако же, выполнить распоряжение княжеское.
Когда князь Воротынский получил известие о приближении татар к Туле, он повелел прислать от каждого полка младших воевод для связи, первому же воеводе полка Правой руки сделал особое повеление: поспешить в ставку лично, ибо с ним предстоял очень трудный разговор. И очень важный. Такое гонцам не доверишь.
— Что, князь Михаил, прут сарацины через переправы, а мы сложа руки сидим сиднем?! — не то спросил возмущенно прибывший на зов Федор Шереметев, не то упрекнул главного воеводу по старой дружбе. — Непохоже на тебя, князь!
— Садись, объясню все, — пригласил Михаил Воротынский князя, а затем повелел Фролу: — А ты покличь младших воевод, от полков которые. Как мы покончим с боярином дело, первым пусть заходит от Левой руки. Потом уж — от Опричного.
— Понятно, — неопределенно ответил Фрол Фролов и с явной обидой на то, что его выставляют за дверь, отправился выполнять княжеский приказ.
— Ничего ему не понятно, — проговорил князь. — Да и тебе, боярин Федор Шереметев, воевода знатный, тоже пока ничего не понятно. Слушай меня, умоляю тебя, без возмущения. Пойми, чести ради нашей, жизни ради, России ради мои повеления. А к тебе еще и личная просьба…
— Иль не грудью встретить ворога, путь ему заступив?
— Именно не грудью. Бежать тебе придется. Спешно выводи полк на Серпуховскую дорогу и встань у Лопасни на холмах. Затей сечу, но не завязни в ней. Передовых нехристей бей, а как главные силы Дивей-мурзы попрут — дрогни. Да так, чтобы поверил тебе хитрый татарский воевода, будто ты и в самом деле труса празднуешь…
— Позор роду моему. Иль ты, князь Михаил, другого на эту роль не сыскал?!
— Не сыскал. Тебе да князю Одоевскому верю, как самому себе, вот и решился на такое. А позор от потомков? Они, Бог даст, не без голов будут. Нам же с тобой сейчас не о позоре думку надо иметь, а о том, как Россию спасти. Сил у нас супротив крымцев менее половины, грудью-то устоять сможем ли? Вот нам и следует хитрить, хитрей хитрого действовать, чтоб и голов не сложить своих, и Девлетку побить, как пса паршивого. Оттого и Богом молю, поступай так, как я велю, с полным радением, без обиды на меня, — сделал паузу, ожидая, что ответит на это Федор Шереметев, но тот молчал, и тогда Михаил Воротынский продолжил: — Бежать, однако, беги не без головы. Загодя тысячу поставь заслоном. Да не одного тысяцкого оставляй, а князя Никиту Одоевского приставь к нему. Вот им стоять насмерть, пока ты весь остальной полк уведешь влево от дороги. Я с Большим полком следом за Девлеткой пойду, на дневной переход отстав. У Молодей встану, возведя гуляй-город и подтянув туда весь большой огненный наряд.
— Ишь ты! Кусать, стало быть, станем и дразнить, — вполне удовлетворенно воскликнул Шереметев. — Пусть, стало быть, он в догадках теряется, где мы и сколько нас. Потом заставить на себя повернуть. И — под самое ему девятое ребро!
— Верно. Одно прошу: лишь князю Одоевскому перескажи весь план, пусть даже тысяцкие не ведают его. Приказ отдавай в самый последний момент, что кому делать.
— Да уж само собой. Девлетка проведает о твоем плане, все вверх тормашками пойдет.
— Ну, с Богом, друже!
Князь Михаил Воротынский троекратно поцеловал своего соратника, а потом добавил:
— Убегать станешь, саадак, будто мешал тебе, брось. Девлетка узнает трофей твой казанский и возликует.
— Жалко. Красив зело.
— Не жалей. Новым разживешься. Иль его, Бог даст, вернем. Ну, а если придется головы сложить, нужны ли будут нам доспехи?
— Так-то оно так… Ладно, сделаю, как ты велишь.
И тут вошел Фрол Фролов. Вновь испуганный, теперь, верно, старающийся скрыть испуг.
— Гонец от князя Хованского. Опричный отряд Штадена разбит Дивей-мурзой.
— Пусть погодит. А ты зови Левую руку.
Князь Воротынский был весьма доволен тем, как развиваются события. Еще пару дней, и крымцы со всем обозом, со всеми царевичами, мурзами, князьями и беками поползут к Москве змеей неповоротливой. Вот тогда можно будет трогаться им во след.
«Не подвел бы Федор Шереметев. Ой как много от него сейчас зависит».
Миновал день. Занялся второй. Не только воеводы, но и простые ратники недоумевали и даже возмущались бездействием главного воеводы. Но если стрельцы и дети боярские вполголоса делились меж собой заботой своей, то казаки, особенно атамана Черкашенина, бурлили. Наседали на Черкашенина, чтобы тот сам вел бы их на крымцев.
— Иль сабли наши ржой съедены?! Иль руки ослабели шестоперы держать?! Давай, атаман, круг![245]
Атаман как мог успокаивал казаков, но в конце концов пошел на попятную.
— Вот что, други, круг я соберу после того, как поговорю с главным воеводой. А прежде с Юргеном Фаренсбахом. Он хоть и немец, но башку добрую имеет.
244
Шереметев Федор Васильевич (?-1590) — московский дворянин, затем окольничий и воевода, младший из шестерых сыновей В. А. Шереметева.
245
Круг — собрание в казачьих войсках, решающее вопросы войны и мира, организации походов, выбора атаманов.