Страница 111 из 120
— Остепенись, воевода. Выйди из сечи. Есть нужда оглядеться, — требует старший из ратников, приставленных Хованским к Вельскому. — Поворачивай коня, мы прикроем тебя щитами и мечами.
Не стал пререкаться Вельский, выехал из сечи. На взгорке у берега Рожай тысяцкие о чем-то рассуждают, даже руками размахивая. К ним и направил коня Богдан Вельский.
— Про что глаголим?
— Отдушины, толкуем, главный воевода не оставил для татар. Кто бы улепетнуть собрался, где дырка? Вот татары и стоят насмерть.
— Одно место пустое. Вот там, где стяг Девлетки и он сам, — поддержал своего товарища второй тысяцкий. — Только кто осмелится, пятки смазав, бежать мимо своего хана? И еще что смущает, почему князь Воротынский ханскую ставку не трогает. Не может быть, чтобы ума не хватило.
Весьма в угоду Богдану Вельскому подобные слова. Он уже не единожды думал, не крамольничает ли Михаил Воротынский, якобы играя в хитрость, но думки оставались думками, теперь к ним добавилось и суждение, высказанное тысяцким. Попробует он отказаться от своих слов, когда нужными они станут, себе же хуже сделает.
— А не перестроить ли, воевода, тысячи наши в клин, проделав отдушину между нами и Правой рукой, — посоветовал старший из приставов Хованского, — ловко, думаю, будет.
Тысяцкие согласно закивали головами:
— Верное слово.
Вельский, подумав немного, велел советчику:
— Скачи к князю Одоевскому. Предложи ему, пусть и он поддержит. Воротишься с его согласием, перестроимся в клин.
Ратник ускакал, обходя сечу стороной, а тут произошло то, что заставило Вельского изменить свое мнение о Воротынском: из леса выпластала дружина князя под его стягом, хотя, как понял племянник Скуратова, вел ее Никифор Двужил, ее воевода и княжеский боярин. Дружина бесстрашно неслась на ханский гвардейский полк, хотя тот превосходил ее не менее, чем в четыре раза.
Не успевший построиться ханский полк выгнулся дугой под дерзким нажимом смелой дружины, которая, казалось, приложив еще немного усилий, захватит стяг Девлет-Гирея, но, увы, сопротивление ханских нукеров росло, и каждый новый шаг вперед стоил дружине невероятных усилий и жертв.
— Видно, затихнет удар, — молвил со вздохом тысяцкий. — Тогда пшиком, можно сказать, окончится нынешняя сеча. Придется вновь укрываться за гуляями. Помочь бы дружине?
«А что? Верная мысль, — оценил слова тысяцкого Богдан Вельский. — Решиться, что ли, на самовольство?»
Времени на долгое размышление не было, но все равно не откажешься от борения мыслей. Конечно, вывести из сечи более тысячи ратников — весьма осудительное самовольство, простится оно лишь в случае успеха, но что сможет ему сделать князь Воротынский, если успеха не случится. Ничего. Мертвые сраму не имут. Да и дядя Малюта закроет своей грудью.
— Клин отменяется. Выводите по половине своих мечебитцев и — пусть догоняют меня. Впрочем, можете и в клин перестраиваться, если Правая рука согласится. Я — на помощь княжеской дружине, — с этими словами Вельский развернул коня, сразу же пустив его намётом, будто летел вдоль берега, стремясь за спину полка Правой руки. Он замечал только, что за ним следуют его стремянные и приставленные князем Хованским ратники.
На опушке Вельский придержал коня, дав время скучиться другим опричникам, уже скакавшим за ним, и вновь, теперь в нескольких саженях от опушки, поскакал настолько быстро, насколько позволял лес.
Вот и взгорок. На его макушке придержал коня. Нет, не тысяча с лишним за его спиной, сотни три всего, да еще сотни две, скачущих растянувшейся цепью.
«Неужели тысяцкие пожадничали?! Взыщу!»
Времени терять, однако же, не стоило даже в ожидании скакавших на виду по лесу.
— Кто подрубит ханский стяг, получит дворянство. Вперед!
Нукеры полка Девлет-Гирея не дрогнули, увидев новые силы русских. Устилали своими трупами и трупами наседавших каждый шаг своего отступления. Дрогнул сам хан. Он с испугом смотрел, как из леса выпластывают все новые и новые черные всадники, словно нечистая сила (Вельский, не думая о последствиях, поступил очень верно, не став ждать всех ратников), конца которым не видно и которые начинают охватывать его гвардейцев с боков. Когда же более ловкие и смелые очень близко пробились к его стану, хан решил спасать свою драгоценную жизнь. Стегнув коня камчой, Девлет-Гирей понесся прочь в окружении полусотни телохранителей.
Воины ханского полка продолжали какое-то время упорно сопротивляться, но когда упал ханский стяг, те из них, кто успел, тоже понеслись прочь.
Лиха беда — начало. Да если еще пример показал сам властелин и его лучшие из лучших нукеры. Один за другим покидали поле боя нойоны и темники, за ними следовали тысяцкие, оставляя на произвол судьбы своих воинов, которым не было дано команды отступать, и поэтому им оставалось одно — отбиваться, пока есть силы, и уповать на милость Аллаха.
Они и отбивались еще некоторое время, но вот из гуляй-города по повелению Фаренсбаха была устроена вылазка: высыпали из крепости казаки атамана Черкашенина, порубежные казаки и дети боярские, да немцы-наемники. Действие предельно рискованное, ибо крепость оставалась почти незащищенной (только пушкари с посохой и ертоульцами), но риск оказался весьма кстати: крымцы сломились окончательно. Началась безжалостная, безудержная бойня. Казалось, совсем забыли русские ратники заповеди Господни, а старались лишь ублажить своего древнего бога Перевита, о пяти головах, для которого одна утеха — кровь побежденного врага. Как можно больше его крови.
Каждая маленькая речушка, тормозившая паническую скачку крымцев, давала возможность русским воям наваливаться на ворогов большими силами и буквально запружать переправы трупами захватчиков как плотинами.
До берега Оки доскакала едва ли половина совсем недавно могучего войска, а на реке их встречали лодьи и дощаники с пермяками, ловкими на веслах и в стрельбе из луков. Да и погоня далеко не отстала.
Вышли из Серпуховской крепости и монастырей предусмотрительно оставленные там князем Воротынским русские лучники и мечебитцы, стрельцы и даже пушкари — благо, пушки на колесах, возни с ними никакой.
Каждый русский ратник мстил за веками обливавшуюся кровью и слезами от татарского беспредела Россию, за свою семью, ибо почти каждая русская семья имела свои счеты с поработителями.
Ускакавший с поля брани хан забыл о своих сыновьях-царевичах, о мурзах, оставленных им на левом берегу Пахры и ожидавших его победного возвращения, но оказавшихся в руках русских. Забыл Девлет-Гирей и о тумене, вполне способном вызволить из плена и сыновей, и мурз, не послал к темнику гонца с таким приказом, а вспомнил о сановниках и о тумене, которому противостояла всего тысяча храбрецов князя Федора Шереметева, главный воевода. Оставив за себя князя Хованского и велев тому гнать и гнать татарскую нечисть до самой Оки, где на переправах положить крымцев как можно больше, сам повел дружину свою и весь Большой полк к Пахре.
Если татары узнают о разгроме своего войска прежде, чем подойдет к ним Большой полк, они могут рассыпаться и, уходя к себе малыми группами, сжигать по пути села, мстя за позор сородичей и их гибель, но могут и ударить по тысяче Шереметева, смять ее и, освободив пленных вельмож, направиться всем туменом на Калужскую дорогу, а то и дальше — на Козельск. Это уже будет очень серьезно: более десяти тысяч решительно настроенных нукеров — солидная сила, с которой не так-то легко будет справиться. Только неожиданный удар, да и то не бесшабашно-прямолобный, может исключить для татарского тумена подобную возможность.
Удар в спину по дороге тоже подтолкнет тумен предпринять попытку переправиться через Пахру, и тысяче князя Шереметева придется тогда очень туго. Она просто не устоит, погибнет почти вся.
«Нужно отсечь от Пахры. Дорогу на Серпухов оставить открытой. К Хованскому же послать гонца, пусть Опричный полк встречает отступающих. Большому же полку идти по пятам, громя замыкающие сотни».