Уроки милосердия

Интересно, как далеко отъехал Лео? Видит ли он нас сейчас?

И какая мне разница?

— Вот она, — шепчет Адам мне в губы. — Я знал, что девушка, которая сводит меня с ума, где-то здесь.

— Если честно, она на другом конце города жарит курицу к ужину. Понимаю, трудно не сбиться с пути.

— Я это заслужил, — говорит Адам, идя за мной в дом. — Но именно поэтому я и приехал, Сейдж. Ты должна меня выслушать.

Он ведет меня в гостиную. И я понимаю, что там мы проводили очень мало времени. Когда он приходит, мы чаще всего сразу удаляемся в спальню.

Он садится на диван и берет меня за руку.

— Я люблю тебя, Сейдж Зингер. Люблю, как ты спишь, высунув ногу из-под одеяла, люблю, как глотаешь, не жуя, попкорн, когда мы смотрим кино. Люблю твою улыбку и мысик волос на лбу. Избитые фразы, понимаю, но когда я увидел тебя вчера с тем парнем, то понял, как много могу потерять. Не хочу, чтобы кто-то другой увел тебя, пока я буду метаться и принимать решение. Все предельно просто — я люблю тебя. И хочу всегда быть рядом с тобой.

Адам опускается на одно колено, продолжая держать меня за руку.

— Сейдж, ты выйдешь за меня?

Я ошеломленно смотрю на Адама. А потом заливаюсь смехом. Уверена, не такой реакции он ожидал.

— Ты ничего не забыл?

— Я знаю, кольцо, но…

— Нет, не кольцо. Не забыл, что у тебя уже есть жена?

— Нет, конечно, не забыл, — отвечает Адам, вновь опускаясь на диван. — Поэтому я и приехал. Я подаю на развод.

Ошарашенная, я откидываюсь на диванные подушки.

Существует множество способов разбить семью. Достаточно крошечной вспышки эгоизма, жадности, невезения. Тем не менее крепко сплоченная семья может стать самой твердой опорой.

Я потеряла отца и мать, оттолкнула от себя сестер. У бабушки тоже отняли родителей. Мы десятилетиями зализываем раны. И тут является Адам… и беспечно бросает своих родных, чтобы начать жизнь с чистого листа. Мне стыдно за себя, за то, что я подтолкнула его к такому решению. Надеюсь, ему еще не поздно понять то, что я сама только начинаю осознавать: пока у тебя есть семья, ты не одинок.

— Адам, — мягко говорю я. — Иди домой.

На этот раз все по-настоящему.

Я уже говорила Адаму, что все кончено, но теперь я настроена решительно. И он это понимает, потому что я не могу дышать, не могу сдержать рыданий. Как будто я горюю о своем любимом — наверное, так оно и есть.

Адам не хотел уходить.

— Ты же не серьезно! — не сдавался он. — Ты не знаешь, что говоришь.

Но впервые за три года я знала, что говорю. Я смотрела на себя со стороны, смотрела глазами Мэри, Лео — и мне было стыдно.

— Я так сильно люблю тебя, что готов жениться, — повторял он. — Чего же ты еще хочешь?

На этот вопрос существует столько ответов!

Мне хотелось идти по улице с красавцем мужчиной под руку, и чтобы другие женщины не гадали, что же он забыл рядом с такой, как я.

Хотелось быть счастливой, но не за счет несчастья других.

Хотелось чувствовать себя не просто везучей, но и счастливой.

Адам ушел только тогда, когда я со слезами на глазах заявила, что от его присутствия мне только тяжелее. Если он по-настоящему меня любит, пусть уходит.

— Ты же этого не хочешь, — настаивал он.

Это же сказал Джозеф, когда мы играли в шахматы. Но иногда, чтобы выиграть, нужно чем-то пожертвовать.

Когда веки мои так отекли, что все стало расплываться перед глазами, а нос распух от слез, я сворачиваюсь калачиком на диване и прижимаю Еву к груди. В кармане жужжит мобильный, на экране высвечивается номер Адама, но я сбрасываю звонок. Начинает звонить домашний, потом на автоответчике я слышу голос Адама и выдергиваю телефон из розетки. Сейчас мне нужно побыть одной.

Я глотаю половинку снотворного, которое осталось после маминых похорон, и забываюсь беспокойным сном на диване. Мне снится, что я в концлагере, на мне полосатое бабушкино платье, ко мне в офицерском мундире подходит Джозеф. Хотя он старик, хватка у него как тиски. Он не улыбается, говорит исключительно по-немецки, и я не понимаю, о чем он меня спрашивает. Он вытаскивает меня во двор, я спотыкаюсь, падаю, набиваю синяки на коленях. Рядом с гробом стоит Адам. Он укладывает меня в гроб. «Пора», — говорит он. Когда он собирается закрыть крышку, я понимаю, что он задумал, и начинаю сопротивляться. Мне удается оцарапать Адама до крови, но он сильнее меня. Он захлопывает крышку — мне не хватает воздуха. «Пожалуйста, — кричу я и барабаню по атласной обивке. — Вы слышите меня?» Но никто не отвечает. Я продолжаю биться, стучать. «Ты там? — слышу я и думаю, что это, наверное, Лео, но боюсь кричать, потому что кислорода осталось слишком мало. Я едва дышу, легкие наполняются запахом бабушкиного талька…

Я просыпаюсь, в окна струится солнечный свет. Меня трясет Адам. Я спала несколько часов.

— Сейдж, как ты себя чувствуешь?

Я все еще сонная, во рту пересохло.

— Адам, — невнятно бормочу я. — Я же просила тебя уйти.

— Я волновался за тебя, потому что ты не брала телефон.

Я лезу в подушки, нахожу свой смартфон, включаю его. Десятки сообщений. Одно от Лео, три от бабушки. Куча от Адама. И что самое удивительное — штук по шесть от каждой из сестер.

— Мне позвонила Пеппер, — говорит он. — Боже, Сейдж, я же знаю, как вы были близки… Я хочу, чтобы ты помнила: я здесь ради тебя.

Я начинаю качать головой, потому что, какой бы смазанной ни была картинка, все начинает становиться на свои места. Я делаю глубокий вдох, но чувствую только запах талька.

Дейзи и сестры рассказывают мне, что бабуля устала и легла отдохнуть часа в два. Когда она не встала к ужину, Дейзи встревожилась, что бабушка ночью не заснет, поэтому пошла в спальню и включила свет. Попыталась разбудить бабушку, но не смогла.

— Это случилось во сне, — со слезами на глазах рассказывает Дейзи. — Я знаю, что она не мучилась.

Я же не могу говорить так уверенно.

А если из-за нас с Лео она испытала стресс, который не смогла пережить? Если нахлынувшие воспоминания уничтожили ее?

А если за секунду до смерти она думала о нем?

Я не могу избавиться от чувства вины. И из-за этого сама не своя.

Но я не могу довериться Пеппер и Саффрон, потому что чувствую, что они винят меня в смерти мамы, хотя и уверяют, что я ни при чем. Не хочу, чтобы меня винили и в бабушкиной смерти. Поэтому я большей частью держусь в стороне, скорблю в одиночестве, а они меня не трогают. Наверное, им кажется, что после бабулиной смерти я веду себя как зомби. Я не возражаю, когда они приходят ко мне и переставляют мебель, чтобы провести шиву — первую неделю глубокого траура. Я не против, что они роются в моем холодильнике, выбрасывают просроченные йогурты и ворчат из-за того, что у меня нет кофе без кофеина. Я не могу есть, даже когда Мэри приходит выразить соболезнование и приносит корзину свежеиспеченной сдобы. Говорит, что, узнав о кончине бабушки, перед каждой службой ставит в храме за нее свечу. Я ничего не рассказываю сестрам о Лео, о Райнере Хартманне. Не пытаюсь дозвониться до Джозефа в больницу. Просто говорю, что в последнее время мы с бабулей много времени проводили вместе, поэтому я хочу попрощаться с ней наедине, до того как начнут церемонию похорон.

Бабушка прожила выдающуюся жизнь. Она стала свидетелем распада нации, но, даже очутившись в зоне поражения, верила в силу человеческого духа. Она отдавала, когда не имела ничего; боролась, когда с трудом могла стоять; цеплялась за завтрашний день, когда не могла найти на скале след вчерашнего дня. Она, как хамелеон, меняла окраску: от девочки из обеспеченной семьи — до испуганного подростка, мечтательной писательницы, гордой узницы, жены военнослужащего, наседки с цыплятами. Она превращалась в кого угодно, чтобы выжить, но никогда не позволяла себе до конца открыться.

Как ни крути, ее жизнь была наполненной, яркой, важной — даже несмотря на то, что она решила не говорить о своем прошлом, сохранить его в тайне. Это было ее личное дело; таким оно и оставалось.