Страница 92 из 106
— Понимаю, но…
— Вы не понимаете! — перебивает она. — Вы не просто просите меня указать на снимок. Вы просите проделать дыру в плотине, потому что вам хочется пить, даже если в процессе этого я сама утону.
— Пожалуйста, — молю я, но Минка закрывает лицо руками.
Мýка на лице Сейдж еще сильнее, чем у Минки. Это и есть любовь, верно? Когда тебе больнее видеть страдания другого, чем страдать самому.
— Мы закончили! — заявляет Сейдж. — Прости, Лео, но я не могу подвергать бабушку этому испытанию.
— Пусть она сама примет решение, — предлагаю я.
Минка уже отвернулась, погрузившись в воспоминания. Дейзи, которая, словно ангел мщения, мечет в меня громы и молнии, подбегает и обнимает свою хрупкую подопечную.
— Хотите отдохнуть, миссис Минка? Похоже, вам необходимо прилечь.
Она помогает бабушке Сейдж встать, протягивает ей трость, ведет по коридору.
Сейдж, которая глядит им вслед, кажется, будто ее рвут на части.
— Я не должна была тебя сюда приводить, — шепчет она.
— Сейдж, я видел подобное и раньше. Увидеть своего обидчика — это шок. У других узников была такая же реакция, но они смогли собраться и провести законное опознание. Знаю, она более полувека прятала в себе эти чувства. Я понимаю. Вижу, что больно отдирать пластырь от раны.
— Это не пластырь, — возражает Сейдж. — Ты режешь по живому без анестезии. Мне, если честно, плевать, через что прошли остальные узники концлагерей. Меня волнует только бабушка.
Она вскакивает и бежит по коридору, я остаюсь один с подборкой фотографий.
Я смотрю на снимки, на лицо Райнера Хартманна. Ничто не указывает на то, что внутри скрывается чудовище.
Недоеденная булочка лежит на тарелке, разломленная пополам, как разбитое сердце. Я вздыхаю и лезу в портфель, собираясь спрятать фотографии. Но в последнее мгновение передумываю. Беру тарелку с недоеденной булочкой и отправляюсь в спальню Минки. Делаю глубокий вдох, стучу. Минка сидит в мягком кресле, ноги уложены на оттоманку.
— Сейдж, перестань суетиться, — сердито говорит она, когда Дейзи открывает мне дверь. — Со мной все в порядке!
Мне она нравится — есть еще порох в пороховницах! Мне нравится, что в какой-то момент она твердая, как кремень, а в другой — мягкая, как замша. Именно это и помогло ей пережить самую страшную эру в истории. Уверен, именно поэтому она и живет.
И это передалось ее внучке, даже если сама Сейдж об этом не подозревает.
Обе вскидывают головы, когда я вхожу с булочкой и фотографиями.
— Ты, наверное, шутишь… — бормочет Сейдж.
— Минка, — говорю я, протягивая тарелку. — Я решил, что вы захотите ее съесть. Сейдж не поленилась и испекла ее, потому что верила: она вас немного успокоит. Именно этого я сегодня и добиваюсь. Нечестно требовать от вас воскрешать пережитое. Но и нечестно по отношению к вам продолжать жить в стране, где вам приходится ходить по одной земле, дышать одним воздухом с бывшими мучителями. Помогите мне, Минка, пожалуйста.
Сейдж встает.
— Лео, — сухо говорит она, — выйди отсюда немедленно!
— Подожди, подожди.
Минка делает знак, чтобы я подошел, и протягивает руку к фотографиям.
Тарелка с булочкой стоит у нее на коленях. В руках она держит подборку снимков. Проводит по каждому пальцами, как будто имена мужчин написаны шрифтом Брайля. Медленно подносит палец к фотографии Райнера Хартманна. Дважды стучит по его лицу.
— Это он.
— Кто?
Она поднимает голову.
— Я же вам говорила. Мы не знали эсэсовцев по именам.
— Но лицо вы узнали?
— Я бы узнала его где угодно, — отвечает Минка. — Я бы никогда не забыла человека, который убил мою лучшую подругу.
Мы обедаем у Минки сэндвичами с тунцом. Я рассказываю, как дед учил меня играть в бридж и как плохо у меня получалось.
— Мы проиграли вчистую, — говорю я. — Поэтому, когда мы ушли, я спросил у дедушки, как должен был сдавать ему карты. Он ответил: «Так, как будто это делает кто-то другой».
Минка смеется.
— Однажды вы приедете, Лео, и мы сыграем в бридж. Я научу вас всем тонкостям игры.
— Договорились, — обещаю я. Вытираю рот салфеткой. — И спасибо за… за все. Но нам с Сейдж, по всей видимости, уже пора.
Она обнимает бабушку на прощание. Минка чуть крепче, чем обычно, прижимает внучку к себе — так, я видел, поступают все, пережившие ужасы войны. Как будто они боятся потерять то хорошее, что есть в их жизни.
Я пожимаю ее прохладные и хрупкие, как опавшие листья, руки.
— То, что вы сделали сегодня… Я даже не могу выразить вам свою признательность. Но…
— Но это еще не конец, — договаривает за меня Минка. — Вы хотите, чтобы я явилась в суд и снова прошла эту процедуру.
— Если вы готовы, то да, — признаюсь я. — В прошлом свидетельские показания выживших узников были невероятно важны. А ваши показания — это не просто опознание. Вы собственными глазами видели, как он совершил убийство.
— Мне придется с ним встречаться?
Я замолкаю в нерешительности.
— Если не хотите, мы можем записать ваши показания на видео.
Минка смотрит на меня.
— Кто будет присутствовать?
— Я. Историк из моего отдела. Оператор. Адвокат со стороны защиты. И, если пожелаете, Сейдж.
Она кивает.
— Это я смогу сделать. Но если мне придется с ним встречаться… не думаю… — Ее голос обрывается.
Я киваю, уважая ее решение. Поддавшись порыву, на прощание целую Минку в щеку.
— Вы настоящее чудо!
В машине Сейдж набрасывается на меня.
— Ну? Что дальше? Ты получил то, что хотел, так ведь?
— Даже больше, чем необходимо. Твоя бабушка — золотая жила. Одно дело — опознать преступника и указать на лагерфюрера. Она сделала больше: рассказала нам подробности из досье этого эсэсовца, о которых никто, за исключением моего отдела, не знал.
Сейдж качает головой.
— Не понимаю.
— Это может показаться нелепым, но в концлагерях запрещалось убивать заключенных, не совершивших ничего недозволенного. На немцев, нарушавших правила, накладывались письменные административные взыскания. Одно дело — застрелить узника, у которого не было сил подняться, но убить узника без всякой на то причины означало убить рабочего, а нацистам нужны были рабочие руки. Само собой разумеется, начальству было совершенно плевать на узников, оно только шлепало провинившегося офицера по рукам, но время от времени в личных делах эсэсовцев встречаются упоминания об этой дисциплинарной процедуре. — Я смотрю на Сейдж. — В деле Райнера Хартманна целый абзац посвящен тому, что он предстал перед комиссией за несанкционированное убийство заключенной.
— Дары? — спросила Сейдж.
Я киваю.
— Вкупе с показаниями твоей бабушки это неопровержимая улика, что человек, которого она опознала, и человек, который утверждает, что он Райнер Хартманн, — одно и то же лицо.
— Почему ты не рассказал мне о том, что это было в личном деле?
— Потому что у тебя нет специального допуска, — отвечаю я. — И потому, что не хотел рисковать, не хотел, чтобы ты каким-то образом повлияла на показания бабушки.
Сейдж откидывается на спинку сиденья.
— Значит, он говорил правду. Джозеф… Райнер… Как его ни называй.
— Похоже на то.
Я вижу, как на лице у Сейдж отражается буря эмоций, когда она пытается примерить образ Джозефа Вебера на Райнера Хартманна. Почему-то, когда получаешь подтверждение своим догадкам, все воспринимается иначе. И Сейдж тоже борется, не хочет предавать человека, которого считала своим другом.
— Ты правильно поступила, — уверяю я, — что обратилась ко мне. То, чего он у тебя просит, — не справедливость. Справедливость — вот она где!
Она даже не смотрит на меня.
— Ты его сразу арестуешь?
— Нет. Я еду домой.
Сейдж тут же вскидывает голову.
— Прямо сейчас?
Я киваю.
— Нужно еще многое сделать, прежде чем двигаться дальше.
Я не хочу уезжать. Если честно, я бы хотел пригласить Сейдж на ужин. Хотел бы посмотреть, как она печет что-то на скорую руку. Я просто хочу смотреть на нее. Точка.