Уроки милосердия

— Да, осознаю! — выпалила я. — Простите. Это была ошибка.

Он удивленно приподнял бровь.

— Ты называешь ошибкой преднамеренную кражу?

— Нет. Ошибкой было полагать, что эти фотографии не представляют для рейха никакой ценности.

Он открыл было рот, но промолчал. Он не мог признать, что фотографии имеют ценность, потому что это было равносильно признанию, что жизни тех, кого они убили, имели цену. С другой стороны, он не мог признать, что эти снимки — мусор, поскольку в таком случае меня не за что наказывать.

— Не в этом дело, — наконец произнес он. — Суть в том, что они тебе не принадлежат.

Эсэсовец опустился в кресло, побарабанил пальцами по столу, взял одну фотографию, перевернул тыльной стороной, где была написана история.

— Этот рассказ… Где его продолжение?

Я представила, как надзиратели обыскивают барак, пытаясь найти исписанные фотографии. А когда не найдут, то будут бить женщин, пока не получат ответ…

— Я его еще не написала, — призналась я.

Он удивился. Видимо, он решил, что я просто записывала историю, которую где-то прочла. Нельзя же предположить, будто я настолько образованна, что могу создать нечто подобное!

— Ты? Ты выдумала это чудовище… этого упыря?

— Да, — ответила я. — То есть нет. В Польше все знают легенды об упырях. Но этот является плодом моего воображения.

— Большинство девушек пишут о любви. А ты решила писать о чудовище, — задумчиво протянул он.

Мы говорили по-немецки. Вели беседу о художественном произведении. Как будто он не мог в любой момент выхватить пистолет и выстрелить мне в голову!

— Твой выбор темы напомнил мне еще об одном мифическом чудовище, — сказал он. — О донестре. Слышала о таком?

Это что — экзамен? Шутка? Какая-то разновидность наказания? Неужели моя судьба зависит оттого, что я отвечу? Я знала Wodnik — демона воды, Dziwoźona — дриаду, но это все польские легенды. А если я солгу и скажу, что слышала? Меня накажут сильнее, если скажу правду и отвечу «нет»?

— Древние греки, насколько я помню из школьного курса, — сухо продолжал гауптшарфюрер, — писали о донестре. У него была голова льва и тело человека. Он умел говорить на языках всех народов, что, как ты понимаешь, очень пригодилось.

Я опустила взгляд. Интересно, что бы он подумал, если бы узнал, что прозвище, которое я ему мысленно дала, имеет отношение к еще одному мифическому существу?

— Как и упыри, донестры безнаказанно убивали и пожирали свою жертву. Но у донестров была одна особенность. Они сохраняли голову человека, которого сожрали, сидели рядом с ней и рыдали. — Он дождался, пока я встречусь с ним взглядом. — Почему, как ты думаешь?

Я сглотнула. Никогда не слышала об этом донестре, но упыря Александра я знала лучше себя. Я создала этого героя, вдохнула в него жизнь.

— Возможно, — негромко предположила я, — у некоторых чудовищ еще осталась совесть.

Ноздри офицера затрепетали. Он встал, обошел стол, и я мгновенно сжалась, подняла руки, чтобы отвести удар.

— Ты понимаешь, — практически прошептал он мне в лицо, — за кражу я обязан тебя наказать, чтобы другим неповадно было. Прилюдно высечь, как узницу, которую ранее наказал лагерфюрер. Или убить.

Слезы брызнули у меня из глаз. Как оказалось, я не так горда и готова просить сохранить мою жалкую жизнь!

— Пожалуйста, не надо. Я сделаю все, что скажете.

Гауптшарфюрер задумался.

— Тогда расскажи мне, что было дальше, — велел он.

Сказать, что я опешила, — ничего не сказать. Гауптшарфюрер не только и пальцем меня не тронул — остаток дня я просидела у него в кабинете, печатая списки вещей, которые конфисковали в «Канаде». Эти списки, как я потом узнала, отправлялись в различные города Европы, где власть еще принадлежала немцам, вместе с самими вещами. Он сообщил мне, что это будет моя новая работа: я буду записывать под диктовку, печатать письма, отвечать на телефонные звонки (разумеется, по-немецки), принимать для него сообщения. Когда он уходил, как обычно, инспектировать бараки «Канады», то оставлял в кабинете надзирателя, который следил, чтобы я ничем подозрительным не занималась. Я печатала, и мои пальцы тряслись на клавишах. Гауптшарфюрер возвращался, молча садился за стол и начинал нажимать клавиши на счетной машинке. Ее длинный белый язычок извивался над краем стола, пока он обсчитывал кипу документов.

К вечеру у меня кружилась голова. В отличие от склада, в обед меня не кормили. Какой бы жидкой и маленькой ни была порция — все равно еда. Когда гауптшарфюрер вернулся после очередной инспекции по «Канаде» с кексом и кофе, в животе у меня заурчало так громко, что я поняла: он это услышал.

Почти сразу раздался стук в дверь, и я подскочила на стуле. Гауптшарфюрер пригласил посетителя войти. Я не сводила глаз со страницы, которую печатала, но мгновенно узнала голос начальника лагеря.

— Что за день! — воскликнул он, рывком открывая дверь. — Идем, мне нужно успокоиться в столовой, а то перекличку я не вынесу.

У меня волосы зашевелились на затылке. Он с трудом выносит перекличку?

Его взгляд остановился на мне. Я, склонив голову, прилежно печатала.

— Ну-с, а это что такое?

— Райнер, мне нужна секретарша. Я говорил тебе об этом еще месяц назад. С каждым днем количество бумаг, которые нужно разобрать, неуклонно растет.

— Я обещал тебе решить этот вопрос.

— Слишком долго решаешь. Можешь написать на меня рапорт, если хочешь. — Он пожал плечами. — Я взял дело в свои руки.

Начальник лагеря обошел вокруг стола.

— И взял на работу одну из моих работниц?

— Одну из своих работниц, — поправил гауптшарфюрер.

— Без моего разрешения.

— Ради бога, Райнер… Найдешь другую. Эта, как оказалось, свободно владеет немецким.

— Wirklich? — удивился он. («Серьезно?»)

Он обращался ко мне, но поскольку я сидела к ним спиной, то не знала, ожидает ли он ответа. Внезапно я получила чем-то по затылку, упала со стула на колени и сжалась.

— Отвечай, когда к тебе обращаются! — Надо мной с поднятой рукой стоял лагерфюрер.

Гауптшарфюрер перехватил руку, пока тот не нанес очередной удар.

— Я бы попросил, чтобы ты предоставил мне право наказывать моих работников.

Глаза лагерфюрера заблестели.

— Ты сейчас обращаешься к старшему по должности, Франц?

— Нет, — ответил гауптшарфюрер. — Я обращаюсь к брату.

Напряжение тут же спало, словно его ветром сдуло.

— Значит, надумал завести себе игрушку? — засмеялся начальник лагеря. — Ты не первый, кто на это решился, хотя мне непонятен твой выбор, когда вокруг полно готовых на все настоящих немецких красавиц.

Я робко присела на стул и провела языком по зубам, чтобы удостовериться, что ни один не выбит. Неужели этого гауптшарфюрер добивается? Неужели меня привели сюда, чтобы я стала его подстилкой?

Такого наказания я никак не ожидала.

До этого я не слышала, чтобы офицеры насиловали узниц. И не потому, что они такие джентльмены, — подобные отношения были против правил, а эти люди четко следовали правилам. К тому же мы еврейки, а потому сексуально совершенно не привлекательны. Лечь с одной из нас в постель — все равно что лечь с бревном.

— Давай обсудим это в столовой, — предложил гауптшарфюрер.

Остатки кекса лежали на столе.

Проходя мимо, герр Диббук приказал:

— Убери со стола, пока меня не будет.

Я кивнула и отвернулась. Я чувствовала, как начальник лагеря взглядом шарит по моему лицу, по костлявому телу под робой.

— Запомни, Франц, — предупредил он, — бродячие собаки кусаются.

На этот раз гауптшарфюрер не оставил надзирателя присматривать за мной, просто запер меня в кабинете. От такого доверия мне стало не по себе. Интерес, проявленный к моей истории… Известие о том, что я его новая секретарша и могу весь день сидеть в тепле сейчас, когда зима не за горами… Да, такую работу, как ни крути, тяжелой не назовешь. Почему он так добр ко мне, если собирается изнасиловать?