Уроки милосердия

— Анат, — шепотом окликнула я и потрясла ее за плечо, — ты должна встать.

Она не шевелилась.

— Дара, мне кажется… по-моему… она….

Я не смогла этого произнести, потому что это означало признать реальность происходящего. Одно дело — видеть вдалеке вонючий дым и догадываться, что творится в тех зданиях. И совсем другое — знать, что целую ночь к тебе прижимался мертвец.

Дара наклонилась и закрыла Анат глаза. Потом взяла ее за руку, которая уже окоченела.

— Не стой столбом, — пробормотала она.

Я наклонилась над койкой и взяла Анат за другую руку. Она была совсем легкой, как пушинка. Мы обвили ее руки вокруг наших шей, как школьные подружки, позирующие перед фотографом, и вытащили тело Анат, держа его вертикально, во двор, чтобы ее посчитали, поскольку если кого-то не досчитывались, то перекличку начинали сначала. Мы продержали Анат на своих плечах целых два с половиной часа, пока шла перекличка, а у ее глаз и рта кружились мухи.

— Зачем Господь посылает нам такие испытания? — прошептала я.

— Господь тут ни при чем, — ответила Дара. — Это немцы.

Когда перекличка закончилась, мы погрузили тело Анат в тележку к еще десяти женщинам, которые умерли в нашем блоке за прошедшую ночь. Я гадала, что же стало с книгой Домбровской. Неужели немцы конфисковали ее и уничтожили? Или в мире, который превратился в ад, еще осталось место для таких вещей?

В Освенциме не росло ничего. Ни трава, ни грибы, ни сорняки… Все вокруг было серым и пыльным — пустошь.

Каждое утро по дороге на работу я думала об этом, когда проходила мимо мужских бараков и непрерывно работающего крематория. Нам с Дарой повезло, потому что нас послали работать в «Канаду» — место, куда отправлялись и где сортировались пожитки прибывших на поездах людей. На ценные вещи навешивали бирки и передавали надзирателям, которые относили вещи уполномоченному эсэсовцу, отправлявшему их в Берлин. Одежду увозили в другое место. Но оставались вещи, которые оказывались никому не нужными, — например, очки, протезы, фотографии. Их следовало уничтожать. Причина, по которой это место назвали «Канада», крылась в том, что мы все представляли эту страну как край изобилия, — именно изобилие мы наблюдали ежедневно, когда с каждым новым эшелоном в сарай складывались горы чемоданов. В «Канаде», если надзиратель отворачивался, можно было украсть пару перчаток, белье, шапку. На кражу я пока не решалась, но по ночам становилось все холоднее. Знать, что у тебя под робой есть еще один слой теплой одежды — да, это стоило того, чтобы рискнуть…

Но наказание ждало настоящее и жестокое. Мало того, что надзиратели приказывали работать быстрее и для убедительности размахивали оружием, в придачу ко всему дежурный эсэсовец прохаживался между нами и следил, чтобы мы ничего не украли. Это был худощавый мужчина, чуть выше меня ростом. Я видела, как он вытащил на улицу женщину, которая спрятала в рукаве жакета золотой подсвечник. И хотя самого избиения мы не видели, но все отлично слышали. Несчастную оставили лежащей без сознания прямо перед бараком, а офицер вернулся и продолжил прохаживаться между рядами, где мы работали. На лице его было написано отвращение, отчего он сразу стал похож на человека. А если он человек, то как же мог так поступать?

Мы с Дарой обсуждали это.

— Скорее всего, он расстроился из-за того, что испачкал руки. И вообще, какая разница? — пожала она плечами. — Все, что тебе нужно знать, — он чудовище.

Но чудовища бывали разными. В конце концов, несколько лет я писала об упырях. Однако упыри — это ожившие мертвецы. А есть чудовища, которые вселяются в живых. У нас в Лодзи был сосед, которого увезли в больницу, а когда выписали, он не помнил, где живет и как зовут его жену. Он ругался как сапожник и забил ногами домашнего кота… Казалось, он стал абсолютно другим человеком. Не этого человека его жена любила, поэтому и обратилась к целительнице. Пришедшая в дом старуха заявила, что ничего поделать нельзя: диббук[46], душа какого-то мертвеца, который совершает ужасные поступки в новом теле, потому что не успел сделать все это в старом, вселилась в ее мужа, когда он находился в больнице. Его обуял демон, его разумом овладел посторонний дух.

Этого прохаживающегося мимо нас эсэсовца я про себя называла герр Диббук. Человек слишком слаб, чтобы сопротивляться злому духу, который в него вселился.

— Какая ты глупая! — заявила Дара, когда однажды вечером мы лежали на койке и я поделилась с ней этой мыслью. — Жизнь не сказка, не вымысел, Минка!

Я ей не поверила. Потому что и этот лагерь, и весь этот ужас… В существование чего-то подобного никто и никогда бы не поверил. Например, возьмем союзников. Если бы они знали, что людей сотнями душат в газовых камерах, неужели не поспешили бы нас спасти?

Сегодня мне выдали ножницы и велели отрезать подкладку от одежды. Передо мной лежала гора шуб, которые я должна была обработать. Под подкладками я находила обручальные кольца, золотые серьги, монеты и тут же отдавала их надзирателю. Иногда я гадала, у кого же оказались мои сапоги. Как скоро их новая владелица обнаружит сокровища в каблуках?

Когда уезжал и приезжал герр Диббук, всегда ощущалось небольшое волнение, как будто его присутствие наполняло пространство электрическим зарядом. Даже не оборачиваясь, я почувствовала его приближение в компании еще одного эсэсовца. Они беседовали, а я слушала их разговор по-немецки, пока отпарывала кайму.

— Значит, в пивнушке?

— В восемь.

— И не вздумай сказать, что ты опять занят! Я начинаю думать, что ты избегаешь собственного брата.

Два офицера редко разговаривали друг с другом таким дружеским тоном. Чаще всего они орали друг на друга, как орали и на нас. Но эти двое точно были родственниками.

Я тайком оглянулась через плечо.

— Я приду, — со смехом пообещал герр Диббук.

Он обращался к офицеру, который проводил перекличку. Начальнику женского лагеря. Тому, у кого дергалась правая рука.

К тому, в кого не вселился злой дух. Он сам являлся злом. Точка. Он приказал избить Анат, он выходил из себя и остывал, когда проводилась перекличка. Либо он скучал, и тогда перекличка проходила очень быстро, либо неистовствовал и сгонял злость на нас. Например, сегодня утром он застрелил девушку, которая оказалась слишком слаба, чтобы стоять прямо. Когда стоящая рядом с ней подскочила от неожиданности, он и ее застрелил.

Выходит, они родственники?

Впрочем, они были похожи: одинаковые подбородки, одинаковые песочного цвета волосы… И сегодня вечером, после того как изобьют нас, помучают голодом, унизят, они вместе отправятся в пивную.

Я замерла, задумавшись, и приставленный ко мне надзиратель крикнул, чтобы я поискала шубы в чемоданах и сумках. Я протянула руку к куче, которая, казалось, никогда не уменьшалась, и вытащила кожаный чемодан. Достала из него ночную сорочку, лифчики, белье, кружевной чепчик. Там же лежал шелковый сверток с ниткой жемчуга. Я подозвала офицера, который стоял, опираясь о стену сарая, и курил, чтобы он записал и присвоил находке инвентарный номер.

Взяла следующий чемодан.

И узнала его мгновенно.

Наверное, не у одного папы был такой «тревожный» чемодан, но у скольких ручка была обмотана проволокой в том месте, где она порвалась, когда чемодан много лет назад стал воображаемой крепостью в моей игре? Я присела, повернувшись к надзирателю спиной, и расстегнула ремни.

Внутри лежали аккуратно завернутые в папино молитвенное покрывало подсвечники, доставшиеся нам от бабушки. Внизу — носки и белье. И свитер, который связала мама. Однажды папа признался мне, что терпеть его не может: рукава слишком длинные и шерсть колючая. Но мама потратила столько сил, чтобы его связать… Разве мог он не притвориться и не сказать, что свитер безумно ему нравится?!

Я не могла ни дышать, ни шевелиться. Несмотря на слова Анат, на все, что я видела, каждый день проходя мимо крематория, на эти длинные очереди вновь прибывших, которые ждали, когда же попадут внутрь, я не верила, что папа умер. Пока не открыла его чемодан.