Прах Энджелы. Воспоминания

После крещения Филомена сказала, что у нее дома – тут рядом за углом – всех ждет угощенье: ветчина и пирожные с чаем. С чаем? - сказал Мэлаки. Да, с чаем, ответила она, или виски тебе подавай? Он сказал: чай – это здорово, но сперва мне надо разобраться с Джоном Макерлейном, который столь бессовестным образом не исполнил свой христианский долг. Тебе, сказала Энджела, лишь бы предлог найти, чтобы сбежать в спикизи. Видит Бог, ответил он, и в мыслях не было. Энджела разрыдалась. У твоего сына крестины, а тебе неймется напиться. Делия сообщила ему, что он гадкий тип, но что вы хотите - Север Ирландии.

Мэлаки перевел взгляд с одной женщины на другую, помялся с ноги на ногу, натянул кепочку на глаза, сунул руки поглубже в карманы, сказал: och, aye – как говорят в дальних закоулках графства Антрим, - повернулся и поспешил по Корт Стрит в сторону спикизи на Атлантик Авеню, где, он был уверен, в честь крестин ему нальют бесплатно.

В доме Филомены сестры с мужьями ели и пили, а Энджела сидела в углу, качала малыша и плакала. Филомена набивала рот хлебом с ветчиной и бранила Энджелу. Вот тебе за то, что была такой дурочкой. Только с парохода - и на тебе, влюбилась в этого ненормального. Надо было одной остаться, ребенка отдать на усыновление, и была бы ты нынче свободная женщина. Энджела зарыдала еще пуще, и на нее набросилась уже Делия: хватит Энджела, перестань. Кроме себя винить некого, зачем было путаться с этим пьяницей с Севера, который даже с виду не похож на католика – такой странный. Я тебе скажу вот что… что… у Мэлаки в жилах явно течет пресвитерианская кровь. Джимми, цыц, тебе говорят.

На твоем месте, сказала Филомена, я бы детей больше ни в коем случае не заводила. Работы у него нет, и не будет – судя по тому, как он пьет. Так что… никаких больше детей, Энджела. Ты слышишь меня?

Слышу, Филомена.

Год спустя родился еще ребенок. Энджела назвала его Мэлаки в честь отца и дала ему второе имя, Джерард, в честь брата отца.

Сестры Макнамара сказали, что Энджела – просто крольчиха, и пока она не опомнится, они знать ее не желают.

Их мужья согласились.

Мы с братом Мэлаки играем на детской площадке в Бруклине на Классон Авеню. Ему два, мне три. Качаемся на качелях.

Вверх-вниз, вверх-вниз.

Мэлаки едет вверх.

Я слезаю.

Мэлаки летит вниз. Качели бьются оземь. Он кричит. Рот рукой прикрывает, кровь идет.

О Господи. Кровь – это плохо. Мать меня убьет.

Вот и мама, еле бежит через двор. У нее большой живот, она не может быстрей.

Говорит: что ты натворил? Что ты сделал с ребенком?

Я не знаю, что ответить. Не знаю, что такого я натворил.

Она хватает меня за ухо. Марш домой. В постель.

В постель? Среди бела дня?

Мама толкает меня к воротам детской площадки. Марш.

Она помогает Мэлаки подняться и вперевалку уходит от меня.

Возле дома стоит мистер Макэдори, друг нашего отца. Они с Минни, его женой, стоят на краю тротуара и смотрят на собаку, которая лежит в сточной канаве. Голова у нее вся в крови. Такого же цвета кровь шла изо рта у Мэлаки.

Я тяну мистера Макэдори за руку. Говорю: у Мэлаки кровь как у собаки.

Верно, Фрэнсис, так и есть. У кошек такая же кровь. И у чукчей. Все мы одной крови.

Прекрати, Дэн, говорит Минни. Не морочь ребенку голову. Она говорит мне, что бедного пса сбила машина, он сюда прополз от самой середины улицы и тут умер - домой хотел, бедняжка.

Иди-ка домой, Фрэнсис, говорит мистер Макэдори. Не знаю, что такое ты сделал с младшим братиком, но ваша мама повела его в больницу. Ступай домой, малыш.

Мистер Макэдори, а Мэлаки тоже умрет?

Он язык прикусил, говорит Минни. Не умрет он.

А почему собака умерла?

Пришел ее час, Фрэнсис.

В квартире пусто, и я брожу из одной комнаты в другую – из спальни в кухню. Отец где-то в городе ищет работу, а мама в больнице с Мэлаки. Я бы съел что-нибудь, но в ящике со льдом пусто, только листья капусты плавают в талой воде. А отец говорит: того, что плавает в воде, не ешьте – вдруг оно с гнильцой. Я засыпаю в постели родителей, и когда мама будит меня, за окном почти совсем темно. Пусть твой младший брат немного поспит. Чуть язык себе не откусил. Уйму швов наложили. Иди в другую комнату.

Отец сидит в кухне и пьет черный чай из большой эмалированной кружки. Он подхватывает меня и усаживает себе на колени.

Пап, расскажешь мне сказку про Ку-Ку?

Кухулин. Повторяй за мной: Ку-ху-лин. Расскажу, если повторишь правильно. Ку-ху-лин.

Я повторяю правильно, и он рассказывает мне сказку про Кухулина, которого в детстве звали иначе - Сетантой. Он вырос в Ирландии, там, где жил и мой папа, когда был еще мальчиком - в графстве Антрим. Сетанта играл с палкой и мячиком, и однажды он так ударил по мячу, что тот угодил в пасть большому псу, чьим хозяином был Хулин, и пес задохнулся. Хулин страшно рассердился и сказал: как же я теперь без собаки, которая сторожила мой дом, жену и десять малых ребятишек, а также всех наших свинок, курочек и овечек?

Сетанта ответил: прости меня. Я буду сторожить твой дом с палкой и мячом в руках, и возьму себе новое имя: Кухулин – «Собака Хулина». Сказано - сделано. Он стал охранять дом и всю округу и сделался великим героем, знаменитым Ульстерским Псом. Папа сказал, что Кухулин был сильней, чем Геркулес или Ахиллес, которыми вечно похваляются греки, и что с королем Артуром и всеми его рыцарями он мог бы померяться силами в честном бою – хотя честности от англичан, конечно, не дождешься.

Эта сказка - моя. Папа не может делиться ей с Мэлаки или с соседскими детьми.

Он досказывает сказку до конца и разрешает мне попить чаю из своей кружки. Чай горький, но мне хорошо у папы на коленях.

Язык у Мэлаки опух, еще долго ему даже звуки издавать трудно, не то что говорить. Но если б и говорил, все равно - внимания на него никто бы не обращал, потому что у нас появились еще два брата – их ночью принес ангел. Соседи охают и ахают, говорят: какие славные малыши, какие у них большие глазенки.

Мэлаки стоит посреди комнаты, запрокинув голову, смотрит на взрослых, тычет себе на язык и жалуется: а-а, а-а. Не видишь? - говорят соседи. Мы пришли навестить твоих братиков. Он плачет, и папа гладит его по голове. Спрячь язык, сынок, пойди поиграй с Фрэнки. Ну же.

На площадке я рассказваю Мэлаки про собаку, которая умерла на улице, потому что кто-то мячом угодил ей в пасть. Мэлаки качает головой. Не а мячик. А машина сбила собаку. Он плачет, потому что язык болит, и он еле говорит, а когда говорить не можешь – это ужасно. Он не позволяет мне качать его на качелях. Ты на ка-ачелях, говорит, чуть меня не убил. Он просит Фредди Лейбовица и радуется и смеется, взлетая до небес. Фредди большой, ему семь, я прошу его и меня покачать. Нет, отвечает он, ты хотел убить брата.

Я пытаюсь раскачаться сам, но у меня получается лишь наклоняться вперед-назад, и я злюсь, потому что Фредди и Мэлаки надо мной смеются. Они теперь не разлей вода - семилетний Фредди и двухлетний Мэлаки. Они каждый день смеются, и язык у Мэлаки от этого заживает.

Когда он смеется, видно, какие у него белые и хорошенькие зубки и как светятся его глаза. У него голубые глаза, как у мамы, золотистые волосы и розовые щечки. У меня карие глаза, как у папы, и черные волосы, а щеки в зеркале кажутся бледными. Мама говорит миссис Лейбовиц, нашей соседке, что Мэлаки – самый счастливый ребенок на свете. Она говорит миссис Лейбовиц, соседке, что Фрэнки странный, весь в отца. Я не знаю, что значит «странный», но спросить нельзя, ведь мне и слышать ничего не полагалось.

Вот бы раскачаться до неба, до облаков, облететь весь мир и больше не слышать, как мои братья Оливер и Юджин плачут по ночам. Мама говорит, что они вечно голодные. Она тоже по ночам плачет. Говорит, что вымоталась, устала нянчить их, кормить и менять пеленки, что четыре мальчика – это выше ее сил. Вот бы девочку, одну только девочку, для себя. Что угодно отдала бы за маленькую девочку.