Страница 14 из 51
Последние годы святого прошли мирно на игуменстве в новом, третьем по счету монастыре его. Епископ Игнатий хотел построить монастырь во имя своего святого и уже поставил церковь за городом на месте скупленных им огородов, но потом почему-то се разрушил и перенес на новое место, освятив во имя Пресвятой Богородицы, "положения честныя ризы и пояса". Этот монастырек, где питалось несколько старцев щедротами епископа, не пользовался, по-видимому, особым уважением. Охотников идти в игумены не было. "По мнозе же времени" Игнатий вызывает с Селища Авраамия и дает ему благословение: дом Богородицы. Авраамий с радостью принимает игуменство, продолжая "пребывать в первом подвизе" учительства и духовничества для сограждан. Пользуясь общей любовью, преподобный пере жил своего епископа и преставился от болезни после пятидесяти лет подвижничества.
Необычайность подвига св. Авраамия и перенесенных им гонений ставит пред нами вопрос о их источнике. Биограф его св. Ефрем неоднократно подчеркивает, что преподобный стал жертвой смоленского духовенства. Его ученость и дары пастырства противополагаются "невежам, взимающим сан священства". На суде "князю и властителем умягчи Бог сердце, игумном же и ереем, аще бы мощно, жива его пожрети". Вот почему и наказание (смерть) постигает только попов и игуменов. Позднейшее примирение Авраамия со св. Игнатием заставляет автора по возможности смягчить роль епископа в этом злочастном процессе: он представляется скорее жертвой и орудием "попов и игуменов". Но автор не пожелал скрыть острого конфликта между святым и огромным большинством духовенства и драматически развил этот конфликт в житийную "пассию" ("терпение"). Какие же мотивы предполагает он у враждебной партии?
О многом читателю приходится лишь догадываться. Некоторые из приводимых мотивов носят корыстный или человеческо-мелкий характер. Вспомним, что к Авраамию стекалось из города множество народа: он был для многих "отцом духовным". Отсюда понятны жалобы священников: "Уже наши дети вся обратил есть". На этой почве вырастает клевета: "Инии же к женам прикладающе". Но важнее и интереснее другая группа обвинений: "Овии еретика нарицати, а инии глаголаху нань – глубинные книгы почитает... друзии же пророком нарицающе". Еретик, пророк, читатель запрещенных книг – эти обвинения относились к самому содержанию его учения. Оно смутило и его игумена, столь ученого и первоначально столь расположенного к нему.
Каково было содержание его необычного, смущающего учения, об этом можно лишь догадываться по кратким намекам жития. Оно, конечно, имело отношение к спасению – святой Авраамий проповедовал грешникам покаяние, и с успехом: "Мнози от града приходят... от многых грех на покаяние приходят". Но одно духовничество или нравственная проповедь не могли бы навлечь на Авраамия обвинения в ереси.
Ефрем неоднократно говорит о "дарах слова Божия, данных от Бога преподобному Авраамию": "Дасть бо ся ему благодать Божия не токмо почитати, но протолковати... якоже ничтоже ся его не утаит божественных писаний". В области экзегетики Священного Писания (темных, таинственных мест) опасности и подстерегали смелого богослова. За эту свою экзегетическую проповедь он, по его собственным словам, "бых пять лет искушениа терьпя, поносим, бесчесствуем, яко злодей". Ефрем дает нам нить и для того, чтобы нащупать основной богословский интерес Авраамия. Смоленский инок был не только ученым, но и художником. И о двух иконах его письма не случайно говорит биограф: "Написа же две иконы: едину Страшный суд второго пришествиа, а другую испытание воздушных мытарств". Воспоминание о них наводит автора на страшную память о том, что он на своем местном говоре называет "чемерит день": "Егоже избежати негде ни скрытися, и река огнена пред судищем течет и книгы разгыбаются и Судии седе и дела открываются всех... Да еще страшно есть, братье, слышати, страшнее будем самому видети". В тех же мыслях и настроениях застает святого смертный час: "Блаженный Авраамий часто себе поминая, како истяжуть душу пришедшеи аггелы и како испытание на воздусе от бесовских мытарств, како есть стати пред Богом и ответ о всем воздати и в кое место поведут и како во второе пришествие предстати пред судищем страшного Бога и как будет от Судья ответ и како огньная река потечет, пожигающи вся..." Здесь опять нас поражает конкретность образов, художественная наглядность видений... Нельзя не видеть их внутреннего родства с "метаноическим" типом аскезы. Детали этих видений не сводимы к Апокалипсису или к Книге пророка Даниила. Но они целиком вмещаются в обширную святоотеческую и апокрифическую литературу эсхатологического направления. Так, подробности Страшного суда все находятся в знаменитом слове Ефрема Сирина "На пришествие Господа, на скончание мира и на пришествие антихриста". Классическим источником для мытарств на Руси было греческое житие св. Василия Нового в видениях Феодоры. Но тогда откуда же гонения на Авраамия, откуда обвинения в ереси?
Мы уже понимаем, почему его называют, глумясь, пророком. Эсхатологический интерес, направленный на будущее – вероятно, чаемое близким, – срывает покров с тайны, пророчествует. Но вот другое обвинение: "Глубинные книги почитает". Оно указывает, что заподозрен был самый источник этих пророчеств: греческая эсхатологическая традиция. И может быть, не без основания.
Мы хорошо знаем, как подлинные эсхатологические творения святых отцов (например Ипполита, Ефрема) обрастали псевдоэпиграфами и вдохновляли апокрифы уже анонимные. В обширной литературе апокрифов эсхатологические темы, быть может, вообще преобладают. В Церкви Греческой, а потом и Русской циркулировали списки отреченных книг, запретных для чтения. Но эти списки имели частный характер, противоречили друг другу и слабо выполнялись, как свидетельствует факт сохранности апокрифических рукописей в монастырских библиотеках. При отсутствии критической школы и филологической культуры задача выделения апокрифов из святоотеческого наследия была для Руси непосильной.
Что такое "глубинные" (или "голубинные") книги, мы не знаем в точности. Вернее понимать под ними космологические произведения богумильской литературы. В средние века богумильство (остатки древнего манихейства) имело огромное распространение в юго-славянских странах: Болгарии, Сербии, Боснии. Со славянского юга Русь взяла почти всю свою церковную литературу; не могла она не заимствовать и еретической, как об этом свидетельствуют богумильские мотивы в произведениях народной поэзии: сказаниях, легендах и духовных стихах.
Против св. Авраамия было выдвинуто весьма конкретное обвинение – с какой долей доказательности, мы не знаем. В житии его, конечно, нет следов манихейства, ибо нельзя считать за манихейство суровый мироотрешенный аскетизм (его мы видим нередко в Сирии). Если Авраамий читал богумильские книги, то по добросовестному заблуждению, как и большинство православных русских их читателей. В преданности его Церкви не может быть сомнений. Но, может быть, св. Ефрем прав в оценке гонителей своего духовного отца, и перед нами первая в русской истории картина столкновения свободной богословской мысли с обскурантизмом невежественной, хотя и облеченной саном толпы.
Конечно, богословская культура Авраамия находит свое объяснение в культурном расцвете Смоленска в эпоху Климента Смолятича и князя Романа Ростиславича (1161 – 1180). Но направление его интересов было иное. И в этом направлении он предуказывает одно из основных религиозных призваний Руси. Незадачливая в богословии, скоро позабывшая греческую выучку, Древняя Русь из всех богословских тем облюбовала себе одну: эсхатологическую, хотя ее развивала больше в произведениях народной, чем книжной литературы.