Страница 110 из 145
— Стой, Тимоня, — сказал, тяжело дыша, грузный Висковатый. — Стой здесь.
Когда копали ход, измыслил он тайники закошелить. Перед одним остановились сейчас.
— Подымай камень, — носком узорочьего сапога указал боярин. — Нож возьми, я присвечу…
Тимоня, орудуя казачьим широким ножом, выдрал камень из гнезда. Векша помогал. В нишу под ним уложили половину груза из сундука. Самое ценное понесли дальше.
За поворотом хода остановились снова. Почему ровный ход завернули — камень небесный лежал здесь испокон веку, черный и зловещий, каленый топор от него тупился с первого удара…
— Здесь, — сказал он, дождавшись дьяков. — Вот она…
Ниша покоилась в стене, и камень, закрывающий нишу, добыли сразу. Пожалел Висковатый, не вошли все книги. И о другом пожалел, неладно стал камень на место, щель видится.
У выходного лаза он подсвечивал себе долго, искал одному ему ведомое. Передал свечу Векше и нагнулся низко.
— Подсвети сюда. Кольцо тута…
Он нашарил кольцо, потянул с кряхтением… Ойкнул Тимоня, свеча выпала из рук Векши, свалился Висковатый — так быстро случилась неожиданная встреча: из боковых ниш выступили четверо в сутанах, с капюшонами на головах, хрястнули дубины, ломая шейные позвонки пришедших.
— Здеся-таки, — донеслось злорадное из-под одного капюшона. — Висковатого наверх, дьяков добить и замуровать в ниши. А что до этого упрятали, мне доставить.
Каменная плита медленно опустилась под тяжестью противовеса, пахнуло сыростью снаружи…
Смольников прибыл в Ясенево, а его друзья-диггеры толь-ко-только добрались до каменной двери с противовесом.
— Выходим, — скомандовал Первушин. — Завтра вернемся. Валерка, пометь кладку. Нелепая она какая-то, надо будет присмотреться завтра.
Валерка послушно присел у чуть задранного камня, помечая в блокноте с маршрутом нужное место, остальные ушли вперед, когда дробно замолотили несколько автоматных стволов. Вскрикнул Перваков, застонал Первушин. Валерка сорвал с каски фонарик и сжал его на груди. Ему показалось, что он уже никогда не поднимется с корточек.
— Выходи, сучонок! Застрял? — услышал он зычный окрик и рванулся, выпрямляясь на бегу, в обратную сторону.
Пули вжикали по камням стен, сердце рвалось, опережая ноги. Подняться сил не хватало, но надо, надо! Собравшись для рывка, подтянул ноги, как в низком старте. Спасительный поворот рядом…
Кривая пуля рикошетом от каменной кладки ужалила в шею, он снова упал, зажимая перебитую вену, дико сохло во рту, надвигались потемки.
— Добей, — сказал кто-то над ним.
Расширенными глазами видел Валерка черный капюшон, который склонился к нему, и блеснувший нож.
3 — 12
На вороном жеребце, картинно подбочснясь, в Москву въезжал тушинский победитель, воевода Михаил Васильевич Скопин-Шуйский. Скоморохи дудели в дудки, трещали пищальники, визжали рогожные девки, шумели хлопцы, отпущенные поглазеть на рязанскую дружину по случаю празднества. Дружина входила под изукрашенную арку на тверском спуске.
Было с чего праздновать: князь Скопин-Шуйский изгнал из Тушина «невсамодельного царя» Дмитрия, тем кончалась смута, изнурявшая народ. Бояре на радостях выкатили на улицу пиво и меды в бочках, щедро поили водкой и винищем — разливанное море пенилось и бурлило, гуляй, народ, не поминай лихом, вот они, победители наглого самозванца! Михаил Васильевич, молодой и пригожий, ощущал на себе ликование, словно в солнечных лучах купался, отчего и молодел.
Полюбили его московиты!
Разухабистая девка кинулась к нему сквозь заслон рынд с распахнутыми руками, кокошник набок свалился.
— Люб ты, князюшко! — возопила она.
Жеребец всхрапнул, князь свесился с седла, сгреб одной рукой девку и поцеловал взасос. Только и успел заметить выгнутые, крашенные сурьмой брови и ошалевшие от привалившего счастья глаза.
— И ты ништо, — опустил ее на землю Скопин-Шуйский.
Опустил и забыл разом. Соболью шапку набок сбил, опять картинно подбоченился и перехватил злой взгляд сидящего прямо на земле нищего в веригах.
— Чего осмуренный? — подмигнул ему князь улыбчиво и по-доброму. — Радуйся, дедка!
— Дуракам праздник, — ощерился нищий и, толкнувшись руками, быстро убрался за спины гомонящей толпы. Рынды не заметили старика, крамольных слов не услышали, а они довольного князя по сердцу не корябнули. Вороной жеребец перебирал заученно красивыми ногами по проходу к Боровицким воротам.
— Ишь какой картинный! Красавец у тебя племяш, — скосился на стоящего рядом боярина Федора Шуйского думный Михаил Романов. Встречающие бояре полукругом стояли на въезде.
— Ништо, — польстило Шуйскому. Бороду огладил и голову задрал повыше.
— А в Кремль прет, — подтолкнул его в бок думный.
— Ку-у-да ему, — процедил Шуйский, но подначка заела.
Призвал он своего племянника с Рязанщины два года как. Считал деревенщиной неумытой, а тот обтесался быстро, в ратном деле толк поимел и в воеводы вышел за полгода. Бабам нравился, на пиру не хмелел. Теперь вот славу за хвост поймал, возгордится теперь…
Сам он, боярин Федор Шуйский, дальней родне выделил уезд Скопин, откуда черпал себе помощников верных и дружинников. Чего уж там. А обидно.
Коварный хитрец Михаил Романов поглядывал на Шуйского с прищуром и считывал утаенные мысли с лица Шуйского.
— Куды ему, — зло процедил Шуйский, изготовившись к парадной встрече дружины.
Романов тож недолго упивался расстроенным видом боярина, больше заноза беспокоила своя — как бы дружинники пришлые не учинили разор в сердцах московитов, как случилось то, когда повесили на Спасских воротах «воренка», сына ненавистного Лжедмитрия. Не поверил тогда люд Романовым: заезжие новгородцы смуту подняли, законного, мол, наследника убили и незаконно потому избрание боярина Михаила Романова на трон. Поляки по всей Европе рассылали «прелестные письма», где называли царя Михаила Федоровича вождем Федоровичем, великим князем — и только. Ненастоящим то есть. Пришлось уступить Шуйским, венчать на царство Василия из Шуйских, зато патриарший сан достался Федору Романову. Пока еще разжуют Шуйские, в какую фигу выйдет им патриаршая митра на голове Романова… Не видать им оттого царского престола во веки веков.
Дорогим и желанным гостем встречали воеводу Скопи-на-Шуйского, а многим виделось — хозяин едет. Умен и весел, силен и ласков — такого бы царя! — перешептывались меж собой Глинские, Морозовы, обиженные Захарьиными, Шуйскими, Романовыми. Неладно с нынешним царем и с изгнанным неладно. А — ладно! Слава победителю!
Москва веселилась на славу.
Дубовые столы в царских палатах уставлены снедью густо, вином обносят постоянно, ковши и кубки в руках гостей, воевода Михаил Васильевич рядом с государем, который ласково принимает его и шепчет на ухо веселые слова.
Заерзал на своей скамье боярин Михаил Романов: очень близко подпустили к трону молодца, негоже Шуйских с Шуйскими усаживать, иначе псу под хвост такая долгая и кропотливая работа, уплывет царство из рук…
Качнулся к соседу, боярину Федору Шуйскому, и спросил сладчайшим голосом:
— А что, Федор свет Васильевич, кронецкие земли отпишут-то к монастырям? Государь так решил.
Хлестко получилось. Запыхтел обиженно Шуйский, занозил его Романов. Земли эти почти как ему принадлежат, а патриарх Филарет глаз на них положил.
Переборол себя Шуйский, со вздохом ответил, лица не поворотив к Романову:
— Что ж делать-то? Значит, отпишут, — пробубнил он, замочив бороду в мальвазии, до которой шибко охоч был.
— А вот как нет? — намекал Романов.
— Нет так нет, — соображал Шуйский. — Говори, коль нет.
— А сдюжишь?
— Крест кладу.
— А как вот, ежели племянничек твой глаз на твою женку положил?
— Не замай! — сверкнул глазом Шуйский. Еще одну занозу всадил в него Федор Романов.
Год назад укрывал он от поляков Дмитрия в деревеньке своей Морщихино и этого Романова приютил с домочадцами, а сам он, как перст, сенных девок в Морщихино не захватил и маялся по мужскому делу и женат не был. Подглядел в бане постельничную Ирину Романову и стомился. Будто зуд в голову ударил, только овладел Ириной прямо в баньке и зад о раскаленный камень ожег. И не разговелся толком. Но смутила его постельничная крепко: телом сбитна, распущенная коса до полу, бедра с наплывом и груди-розовые. Снова решил пристроиться где, как зад заживет. Туда-сюда, с месяц прошло, Михаил Романов ответа с него потребовал — забрюхатела девка. Вот те на! — одурел Федор, девка-то сродственница самого Филарета! На Раменья окрутили. А тогда и выяснилось: ничего он не порушил тогда в баньке, стало быть, никакой беременности нет. Только стал он у Романовых вроде потешного, бесприданницу за боярина выдали. Ели, пили, отсиживались в смуту, еще и негожий товар сплавили. Впрочем… девка хороша, слов нет, но кочевряжится: то голова болит, то от него чесночищем несет. Складно породнился с Романовыми на их потеху. Сразу норов Ирина в замужестве показала… А слухи ходят, будто с воеводой Никитой Захарьиным до него путалась и с братом его, вроде и нонешний победитель уже побывал… Ох, Господи…