Страница 104 из 145
По его лицу читалось, что он готовится к самому страшному. Взгляд Судских ничего доброго не обещал.
— Вы знали, что здесь прятали заложника?
— Я?.. Боже мой…
— Кратко: да или нет? — едва разжал стиснутые зубы Судских. Вид Сунгоркина отвращал его.
— Да, — выдавил Сунгоркин.
— А кто он, знали?
— Да.
— А в кого его превратили?
— Да, — сжималась в размерах голова Сунгоркина.
Судских смотрел невидящим взглядом, проникая туда, в его пустую сущность, серую, с неприятным запахом.
— Я на лыжах покатаюсь? — молвил Сунгоркин бесцветным голосом. — Очень хочется. В Альпах сейчас приятно. Снег, солнце, девушки. Я люблю, когда лежишь, а они…
— Покатаешься, — оборвал его Судских и вышел прочь.
Его настойчиво требовал на связь Воливач. Судских не реагировал. Зверев как мог выручал шефа: он очень занят.
«Волга» двигалась в сторону Ясенево, и Судских меланхолично отмечал знакомый путь. Неожиданно водитель перестроился в крайний правый ряд, готовясь к съезду на боковую дорожку.
— Ты куда? — нарушил молчание Судских.
— Вы сказали, ехать в наш госпиталь, — недоуменно ответил водитель, повернувшись к нему.
Я сказал?
— Так точно, — уверенно отвечал водитель. Охрана подтвердила.
«Вот ведь, — огорченно подумал Судских. — Я уже распоряжаюсь методом телепатии. Включились аварийные центры? Правильно: ведь я должен обязательно заехать к сыну».
— Езжай. Извини.
«Если я смог отправить Сунгоркина к чертовой бабушке в Альпы, вернуть сына в Россию обязан».
Уверенность вытеснила удрученность.
Его провели в палату Севки. Лежал он под капельницей, глаза открыты и сосредоточенно смотрят в потолок.
— Каким-то препаратом ему не давали уснуть больше недели, — шепнул лечащий врач. — Коллапса боимся, Игорь Петрович.
— Уберите капельницу, — попросил тихо Судских. Врач повиновался в замешательстве.
— Всеволод, — отчетливо сказал Судских и сосредоточился. Севка перевел взгляд на отца. Осталось возжечь искру. — Со швартовых сниматься!
— Зачем? — не понял Севка. В глазах появилась осмысленность.
— Ты старший помощник капитана или нет? — раздельно спрашивал Судских.
— Ты чего, батя? — заулыбался Всеволод. — Какая отшвартовка? Разыгрываешь?
— Разыгрываю! — двинулся к нему, раскрыв объятия, Судских. — Чертяка ты мой!
Сына колотило в его руках. Теперь не божья искра бушевала в его теле, тепло отцовской груди переливалось во Всеволода.
— Игорь Петрович, — засуетился лечащий врач. — Тут нам надо пошевелиться. Сестра! Аминазин быстро! — И Судских: — Вы идите теперь, идите, все в порядке, тут не Господь Бог нужен, тут обычный теперь процесс, сейчас выворачивать будет, но это нормально, так и надо…
Судских не стал смущать врача. Еще раз стиснув сына за плечи, вздохнул облегченно и вышел. Теперь управятся без него.
Перемену в нем Зверев встретил настороженно. Чудес не бывает, но…
— Слушай, Миша, а девицу Гуртового допросили?
— Она что-то про Альпы несет, явно не в себе. Там сейчас Бехтеренко. Девица пытается раздеться и…
— И?…
— Дать ему хочет. Святослав Павлович плюется, а она его умоляет, — рассказывал Зверев.
«Уподобиться призванию своему и неразумности поступков, обнажая помыслы свои», как сказано в трактате «Письмена сошедших с ума», который родился у братьев-францисканцев.
— Передай, пусть заканчивает. Толку не будет.
— А что произошло, Игорь Петрович? — недоумевал Зверев.
— Перекал свинцового зубила. Понимаешь?
— Сложно.
— Обычный энергетический перебор, — отвернулся Судских.
— А где Гуртовой, Китайцев?
— Доставлены в Ясенево, как вы распорядились, — ответил Зверев, боязливо поглядывая на шефа. — Воливач дал команду перевезти к нам для допроса и отправить потом назад.
— Пусть ждут, — согласно кивнул Судских.
«Гуртовой знает многое, если не все, а Китайцев…»
У бывшего царя-батюшки набралась целая группа арапчат. Грешили направо и налево, каялись сугубо царю и втихомолку набивали собственные карманы. Они умело подпевали «во здравие», но пришло время спеть «за упокой», а они заигрались, посчитав себя взрослыми громилами. Им припомнили обиды, и арапчата поспешили исчезнуть. Не успели. Границы перекрыты, а дотошные журналисты умело травили раны обиженных арапчатами. Чиновники поспешно стучали на арапчат, подрагивая от скрипа дверей. За ними не шли из органов, и это пугало еще больше. Они спешили выговориться о радении дел Отечества под скупую мужскую слезу. По ним никто не плакал, разве что веревка.
«Так и быть, — мрачно усмехнулся Судских. — Одного Гуртового хватит, порасскажет многое».
За Китайцевым с Лубянки вышла машина, и тут выяснилось, что Китайцев распустил кальсоны, с которыми не расставался даже в июле, опасаясь геморроя, сплел из ниток жгут и повесился в камере, едва узнал, что его везут обратно к Воливачу.
На другой день все газеты поместили материал о самоубийстве Китайцева. Надо же! — изумлялись обыватели. Набрался-таки смелости! Хоть один добрый поступок.
Никто не собирался обвинять органы в преднамеренной расправе — кому нужен трепач, взлетевший до Кремля благодаря умению батюшки подбирать удивительных бездарей на государеву службу, чтобы царская семья оставалась неприкасаемой. Надсадив смолоду печень возлияниями, а сердце — прыжками в воду, он считал свои болезни царскими, всех дураками, а себя самого несменяемым венценосцем. Размечтался и помер. За гробом шли одни проститутки, у которых с кончиной царя-батюшки отбирали публичный дом напротив гостиницы «Москва». Горе для них было великим, но зарабатывать на жизнь приходилось, и они прямо на поминках присягнули на верность претенденту. А он их присягу не принял и снял со всех видов довольствия. Может, от горя повесился и Китайцев. Может, и кара божья. В России она быстра, только тяжеловато, медленно зреет.
«…И случилось так по смерти царя Бориса, что измельчали ранее престольные роды на Руси, а худые возвысились. Романовы и Захарьины, Юрьевы и Шуйские, невесть откуда пришедшие, тихой сапой богатели, меж собой затевали браки, лелея надежду великую захватить московский престол всеми правдами и неправдами. Правда была в смуте, которую они раздували в народе, неправды было много, отчего смута не кончалась. Уже никто не соблюдал царских законов и замахивался на законы божьи.
От брошенной искры пожар раздувался, влекомый сумятицей беспредела, и лишь славный воевода, молодой боярин Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, удалью своей и божьим заступничеством вознамерился унять пожар в земле Московской…»
«Стоп! — полистал рукопись к началу Судских. — Я остановился на Василии Первом…»
Он нашел это место и, пока выдавалась свободная минута в ожидании Гуртового, решил дочитать рукопись.
«…Батюшке своему князь Василий Дмитриевич поклялся сплотить державу вкруг Москвы, чтобы неповадно было казакам и ханам Золотой Орды не токмо требовать дань, но извести и семя казацкой вольности. Он подчинил себе Нижний Новгород, Муром, Вологду, и князья этих земель присягнули ему в верности, крест целовали и руку великого князя Московского слушать во всем и вере христианской не изменять.
Галицкий и костромской князья, Псков и Великий Новгород наказа Василия Дмитриевича не приняли, отчего случился раздор, а когда сын Василия Первого, прозванный Вторым, венчался на великокняжеский престол, договорились меж собою первенства Москвы не принимать и вольницу свою защищать совместно. Казацкая орда к тому времени развалилась совсем, казаки ушли на юг в свободные земли, и подмоги от них Великий Новгород получить не мог, и Василий Второй стал навязывать свою власть тяжелой рукой, и лишились Псков и Великий Новгород свободного промысла.
Пошел Василий Второй на земли галичан с большой дружиной, и князь галицкий Дмитрий Шемяка договорился с костромичами, у которых князь был молод и неопытен, общей дружиной выступить против Василия Васильевича. В лета 6957 (1446) года Дмитрий Шемяка заманил войско Василия Второго в болото у Мурома, его самого захватил в плен, а войско бесчестил избиением. В Галиче он возил московского князя скованным в цепях вокруг Кремля и потешался над ним очень. «Зачем ты позоришь меня, князь? — спросил Василий Второй. — Ужель тебе нет радости в том, что ты дружину мою хитростью одолел, а меня в полон захватил?» На это Дмитрий Шемяка ответил: «Ты хотел лишить нас воли самим избирать, с кем водиться и кому служить, каким богам разумением поклоняться? Так нет же тебе! Пусть орлами недолго проживем, зато не отбросами твоими кормиться станем в неволе московской! Лучше с казаками свободу малую делить, чем у тебя вечную темницу! А какова эта темница — познай сам!»