Завтрашний ветер

поэзия грохотала на эстрадах и стадионах, гремела

по радио, кричала с рекламных щитов, призывала

с лозунгов, воинствовала в газетах, вещала даже с

конфетных оберток. Такой призыв к слиянию поэ-

зии и государства вызывал сомнение в честности

намерений поэта не только у врагов Советской влас-

ти, но и у многих интеллигентов, приветствовавших

революцию, однако считавших, что поэзия должна

быть государством в государстве. «Отдам всю ду-

шу Октябрю и Маю, но только лиры милой не от-

дам», — писал Есенин. Пастернак выдвигал свою

особую позицию поэта в эпоху социальных потрясе-

ний: «Мы были музыкой во льду. Я говорю про всю

среду, с которой я имел в виду сойти со сцены, и

сойду... Гощу — Гостит во всех мирах высокая бо-

лезнь». Творчество и Есенина, и Пастернака преодо-

лело заданность их собственных деклараций — и Есе-

нин не пожалел для революции собственной «ми-

лой лиры», и Пастернак оказался в революции не

«гостем», а глубоко неравнодушным свидетелем,

сказав устами лейтенанта Шмидта: «Я знаю, что

столб, у которого я стану, будет гранью двух раз-

ных эпох истории, и радуюсь избранью». Но если с

Есениным и Пастернаком так произошло помимо их

воли, то у Маяковского вся его воля с первых дней

революции была направлена на слияние с ней.

«Я всю свою звонкую силу поэта тебе отдаю, атакую-

щий класс!» Отношение Маяковского к поэзии как

|.| П. Евтушенко

417

к государственному делу было исторически непри-

вычно — ведь на протяжении стольких лет лучшие

поэты России вели борьбу против государства, хотя

в них была тоска по тому времени, когда граждан-

ственность сольется с государственностью. В неко-

торые умы закрадывалось подозрение: а может быть,

то, что делает Маяковский, — это придворная поэ-

зия, только при красном дворе? Но зарифмованный

подхалимаж придворной поэзии всегда зижделся на

корыстолюбивой лести. Этого в Маяковском никогда

не было и не могло быть, ибо революционность и

подхалимаж несовместны. «И я, как весну челове-

чества, рожденную в трудах и в бою, пою мое оте-

чество, республику мою!» — это не лесть, а любовь,

причем не случайная, а выстраданная. «Страны, где

воздух, как сладкий морс, бросишь и мчишь, колеся,

но землю, с которой вместе мерз, вовек разлюбить

нельзя». Патриотизм Маяковского был не просто

патриотизмом земли, но и патриотизмом идеи. Ради

этой идеи, а не корысти ради, он и вел постоянную

кампанию за тотальную утилитарность поэзии. На

этом он потерял многое — ведь в любой утилитарно-

сти искусства есть предварительная обреченность. Мая-

ковский временный иногда побеждал Маяковского

вечного. Но даже если ото всей агитработы вечным

осталось лишь ее гениальное определение: «Поэт вы-

лизывал чахоткины плевки шершавым языком плака-

та», и тогда это временное оправданно. Маяковский

стал основателем новой, социалистической граждан-

ственности. Ошибки его опыта не надо повторять, но

не надо забывать его победы. Маяковский вечный

победил Маяковского временного. Но без временного

Маяковского не было бы Маяковского вечного.

Существует примитивная теория, имеющая хож-

дение на Западе: Маяковский дореволюционный —

поэт протеста, Маяковский послереволюционный —

поэт-конформист. Фальшивая легенда. Не было Мая-

ковского ни дореволюционного, ни послереволюцион-

ного — существует один неделимый революционный

Маяковский. Маяковский всегда оставался поэтом

протеста. Его утверждение молодой социалистиче-

ской республики — это тоже протест против тех,

кто ее не хотел признавать. Поэзия Маяковского —

это никогда не прекращавшийся протест против то-

418

го, что «много всяких разных мерзавцев ходит по

нашей земле и вокруг». Моральное право бороться

с зарубежными мерзавцами Маяковский честно за-

воевал своей постоянной борьбой с мерзавцами внут-

ренними. Еше в двадцатых он писал: «Опутали ре-

волюцию обывательщины нити. Страшнее Врангеля

обывательский быт. Скорее головы канарейкам

сверните, чтобы коммунизм канарейками не был

побит!» Разве можно автора «Прозаседавшихся»,

«Бюрократиады», «Фабрики бюрократов», «Клопа»,

«Бани» назвать конформистом?

Производственные издержки были у Маяковского,

но упреки, направленные в прошлое, — схоластика.

Имитация поэтического метода Маяковского безна-

дежна, потому что этот метод был продиктован ис-

торией в определенный переломный период. Сейчас

нам не нужны агитки на уровне политического лик-

беза. Мы выросли из многих стихов Маяковского,

но до некоторых еще, может быть, не доросли.

И порой кажется, что вовсе не из прошлого, а из

еще туманного будущего доносится его голос, по-

добный басу пробивающегося к нам парохода:

СЛУШАЙТЕ, ТОВАРИЩИ ПОТОМКИ...

САМЫЙ РУССКИЙ ПОЭТ

Да не обидятся на меня ни мертвые, ни живые,

по именно так я думаю о Есенине. Это не означает

самый великий.

Самый великий был Пушкин. Обаяние сказок

Арины Родионовны сплелось в Пушкине с эллинским

чувством гармонии, с ренессансным мироощущени-

ем, с французским свободомыслием. Пушкин — итог

усвоения Россией всей мировой культуры. Пушкин

даже о мальчике, играющем в «свайки», мог напи-

сать гекзаметром. Замечу, однако, что, несмотря на

блестящее знание французского, стихи Пушкина на

этом языке — средние. Поэтический язык можно

впитать только с молоком. Пушкин вряд ли мог по-

тягаться с Шекспиром на его языке и в его исто-

рии. Но основу для последующих переводов Шекс-

пира заложил именно Пушкин, не механически, а

естественно воплотив в «Борисе Годунове» шекс-

14*

419

пировскую интонацию, размах драматургического

эпоса, ведущую шекспировскую тему — призраки

невинно убиенных. Пушкин — вбирание всего гени-

ального, созданного человечеством, в русский язык.

Поэзия Есенина — явление самородное. Есенин-

ская интонация обладает волшебным блеском того

минерала, который существует лишь в структуре

русской земли. Поэзия Есенина — дитя только рус-

ской природы и только русского языка, включая

сказки, частушки, крестьянские песни, пословицы и

поговорки, полусохранившиеся с древних времен за-

клинания, причитания, обрядовые хоры.

Многие поэтические современники Есенина писа-

ли под влиянием Бодлера, Верхарна, Уитмена, Ме-

терлинка, а иногда Ницше и даже Пшибышевского.

В символистах чувствовалось влияние импрессио-

нистской живописи, в футуристах — раннего кубиз-

ма. А Есенин начал писать так, как будто всего это-

го не было, а были только березы, песни под таль-

янку на околицах да иконы в красных углах изб.

Журналы «Весы», «Аполлон», «Мир искусства»,

все литературные и окололитературные дискуссии

того времени не оказали никакого влияния на ран-

него Есенина, как будто не существовали. Это не

было нарочитым отгораживанием от культуры. Есе-

нин не был таким уж малограмотным, как хотелось

бы тем его подражателям, которые самодовольно

прозябают в надменной малограмотности. Они счи-

тают, что достаточно воскликнуть «Гой, ты Русь...»,

и они — есенины. Квасное бодрячество Есенину бы-

ло вовсе не свойственно. Оно свойственно людям с

психологией лавочников, а не крестьян. Психология

лавочников зиждется на крикливой гордости свои-

ми народными корнями, хотя корни эти ими самими

давно обрублены. Человек с действительно глубоки-

ми корнями не хвастается ими, потому что это для