Завтрашний ветер

надцати», начавшуюся именно в салоне Гиппиус и

Мережковского? В отличие от мировоззренчески деко-

ративных литераторов Блок свое мировоззрение «вы-

страдывал». «Боясь слов, я их произношу. Боясь сло-

весности, боясь литературщины, я жду, однако, отве-

тов словесных: есть у нас всех тайная надежда, что

не вечна пропасть между словами и делами, что есть

слово, которое переходит в дело». Когда один из

критиков обвинил Соллогуба в том, что «передонов-

щина» в нем самом, именно Блок нашел в себе му-

жество сказать: «Передонов — это каждый из нас».

Такой перенос вины с кого-то отдельного на всех, в

том числе и на себя, по формуле Достоевского — «все

виноваты во всем», был характерен для Блока. А в

самовлюбленной декадентской среде, если и кая-

лись, то чтобы выглядеть еще попрочнее — то есть по

их нравам еще привлекательней. Окончательный при-

говор декадентам Блок вынес, когда назвал их, при-

знанных мятежников против серости, частью этой се-

рости. «Из добрых и чистых нравов русской семьи

выросла необъятная серая паучиха скуки... Но сами

декаденты были заражены паучьим ядом». Блоку на-

вязывали амплуа некоего «медиума», а может быть,

всего-навсего ложно независимого спиритического

блюдца, которое будет вращаться только в ту сторону,

в какую захотят подталкивающие пальцы. «Как бы

циркулем люди стали вычерчивать какой-то механи-

ческий круг собственной жизни, в котором размести-

лись, теснясь и давя друг друга, все чувства, наклон-

ности, привязанности. Этот заранее нормально вычер-

ченный круг стал зваться жизнью». Блок такого круга

сам себе не вычерчивал. Это сделали за него другие.

Но Блок оказался шире предназначенного ему теоре-

тиками пространства. Реальность его быта умещалась

в кабаках, в безнадежных извивах, в мостах, в часов-

нях, в резкости ветра, в безлюдности низких островов.

Но реальность духовная выше реальности быта. Ду-

ховная реальность Блока во многом была определена

его провидческим даром. Не случайно Блок когда-то

проронил: «В большинстве случаев люди живут на-

стоящим, т. е. ничем не живут».

Блок умел жить будущим поверх очерченного

чужими циркулями круга. Это провидение иногда не

слишком его веселило, и если он называл имя Пуш-

кина «веселым», то имя Блока веселым никак не на-

зовешь. Пророческие видения Блока были более срод-

ни лермонтовским: «...и ты тогда увидишь и поймешь,

зачем в его руке булатный нож». Рядом с Лермон-

товым и Блоком не было ни Кюхли, ни Дельвига, ни

Пущина. Если солнечный зайчик, почти всегда мер-

цавший в Пушкине, был составлен из света лицей-

ской среды, то «угрюмство» Лермонтова и Блока во

многом объясняется их одиночеством в чуждой им

среде. Но «простим угрюмство». Дар провидения до-

рого стоил Блоку, потому что он отравлял радость

при взлете первых аэропланов, когда Блоку мерещился

«ночной летун, во мгле ненастной земле несущий ди-

намит». Блок, вряд ли знавший работы Циолковского,

воспринимал как реальность то время, «когда гра-

ницы сотрутся и родиной станет вся Земля, а потом

и не одна Земля, а вселенная», но это рождало в нем

и провидческую грусть, потому что «родине суждено

быть некогда покинутой, как матери, когда сын ее,

человек, вырастет до звезды и найдет себе невесту. Не

родина оставит человека, а человек оставит родину».

Редчайшее по раскованности стихотворение «Ко-

гда вы стоите на моем пути...», по некоторым вер-

ховой шубки» и каждого колокола, звонящего над

мировыми событиями. В «Возмездии» Блок дал точ-

ный анализ причины революции, вызревшей внутри

войны. «Того, кто побыл на войне, порой пронизыва-

ет холод — то роковое все равно, которое подготов-

ляет чреду событий мировых лишь тем одним, что

не мешает...» В дневнике без витийского пацифизма о

войне сказано страшно и уничижительно: «Сегодня

я понял.., что отличительное свойство этой войны—

невеликость. Она — просто огромная фабрика на хо-

ду...» Причина падения царского режима была оп-

ределена Блоком не менее брезгливо: «Старая русская

власть делилась на безответственную и ответствен-

ную. Вторая несла ответственность только перед пер-

вой, а не перед народом. Верхи мельчали, развращая

низы...»

Статьи Блока — это философский эпос. Разбирая

стихи Н. Минского и задавая себе вопрос, почему

его стихи оставляют читателей холодными, Блок от-

вечал так: «Мне приходится остановиться на един-

ственной догадке, которую я считаю близкой к истине:

на неполной искренности поэта. Я думаю, мы более

уже не вправе сомневаться в том, что великие произ-

ведения искусства выбираются историей лишь из чис-

ла произведений «исповеднического» характера». Та-

кой исповедью была вся жизнь Блока. От исповеди

личной он перешел к исповеди других своими устами,

хотя в этом не все успел. Он знал, что исповедальность

стоит недешево и что общественный ореол жжет. Но

все-таки говорил о необходимости этого ореола, при-

дающего словам значение дел: «Нельзя приучать пуб-

лику любоваться на писателей, у которых нет ореола

общественного, которые еще не имеют права назы-

ваться потомками священной русской литературы».

Образ Куликова поля возникал в Блоке вновь и

вновь, при потрясениях интимных и общественных,

как образ становления личностного и национального.

Блок верил в возможность бесконечного становления

и поэтому так восхищался мудростью Лао Цзы, не-

когда написавшего об этом так: «Слабость велика.

Сила ничтожна. Когда человек родится, он слаб и ги-

бок; когда он умирает, он крепок и черств. Черствость

и сила — спутники смерти. Гибкость и слабость вы-

ражают свежесть бытия, поэтому то, что отвердело,

398

го не победит». Все жизненные и литературные сла-

бости Блока — это признак того, что он был далек

от черствости, от конца становления. Когда перечиты-

ваешь все оставленное нам Блоком, возникает ощу-

щение незавершенности, неполной воплощенности. Но,

может быть, это один из признаков его силы? Неда-

ром Блок отозвался о «завершенности» Метерлинка

как о неполноценности: «Претерпел маленькие гоне-

ния; прославился и почил на лаврах, использовав свой

пафос тонкого, умного и не очень гениального лирика».

Блок не был завершен, как не была завершена

судьба России. О Родине он сказал так: «Родина по-

добна своему сыну — человеку... Органы ее чувств

многообразны, диапазон их очень велик. Кто же иг-

рает роль органов чувств этого подобного и милого

нам существа? Роль этих органов должны играть все

люди. Мы же, писатели, свободные ото всех обязан-

ностей, кроме человеческих, должны играть роль тон-

чайших и главнейших органов ее чувств. Мы — не

слепые ее инстинкты, но ее сердечные боли, ее думы

и мысли, ее волевые импульсы».

Поэтому блоковские заветные слова «поэт — есть

величина неизменная» должны пробуждать в нас на-

дежду на то, что музыка, доставшаяся нам в наслед-

ство, есть воля Родины, человечества, истории.

СТИХИ НЕ МОГУТ БЫТЬ БЕЗДОМНЫМИ...

Когда кончается материнская беременность нами,

начинается беременность нами — дома. Мы еще не

совсем родились, пока барахтаемся в его деревян-

ном или каменном чреве, протягивая свои еще бес-

помощные, но уже яростные ручонки к выходу — из

дома. Вместе с чувством крыши над головой возни-

кает тяга — к двери. Что там, за ней? Пока мы