Страница 69 из 112
Родители поднимали на руках детей, чтобы они мог-
ли увидеть «отца нации». У многих из глаз текли не-
поддельные слезы гражданского восторга. Прорвавша-
яся сквозь полицейский кордон сеньора неопределен-
ного возраста религиозно припала губами к жирному
следу автомобильного протектора.
— Вива генералиссимо! Вива генералиссимо!—за-
хлебываясь от счастья лицезрения, приветствовала
толпа генералиссимуса Франко — по мнению всех
мыслящих испанцев, чьи рты были заткнуты тюрем-
ным или цензурным кляпом, убийцу Лорки, палача
молодой испанской республики, хитроумного паука,
опутавшего страну цензурной паутиной, ловкого тор-
говца пляжами, музеями, корридами, кастаньета-
ми и сувенирными донкихотами. Но, по мнению этой
толпы, он прекратил братоубийственную гражданскую
бойню и даже поставил примирительный монумент ее
жертвам и с той, и с другой стороны. По мнению этой
же толпы, он спас Испанию от участия во второй ми-
ровой войне, отделавшись лишь посылкой «Голубой
дивизии» в Россию. Говорят, он сказал адмиралу Ка-
парису:
— Пиренеи не любят, чтобы их переходила ар-
мия — даже с испанской стороны.
По мнению этой же толпы, он был добропорядоч-
ным хозяином, не допускавшим ни стриптиза, ни ми-
ни-юбок, ни эротических фильмов, ни подрывных со-
чинений — словом, боролся против растленного за-
падного влияния и поощрял кредитами частную ини-
циативу. На просьбе министра информации и туриз-
ма Испании разрешить мне выступать со стихами в
Мадриде Франко осмотрительно написал круглым
школьным почерком: «Надо подумать». Поверх сто-
яла резолюция министра внутренних дел: «Только
через мой труп». Выступление не состоялось, но ге-
нералиссимуса как будто не в чем обвинить.
— Вива генералиссимо! Вива генералиссимо! —
хором скандировала толпа, и от ее криков в кафед-
ральном севильском соборе, наверно, вздрагивали
кости Колумба, если, конечно, они действительно там
находились.
Море отомстило —
расшвыряло
после смерти
кости адмирала.
С черепа сползли седые космы,
и бродяжить в море стали кости.
Тайно
по приказу королевы
их перевозили каравеллы.
Глядя в оба,
но в пустые оба,
ночью вылезал скелет из гроба
и трубу подзорную над миром
поднимал,
прижав к зиявшим дырам,
и с ботфорт истлевших,
без опоры,
громыхая,
сваливались шпоры.
Пальцы,
обезмясев,
не устали —
звезды,
словно золото,
хватали.
Но они,
зажатые в костяшки,
превращались мстительно в стекляшки.
Без плюмажа,
загнанно ощерен,
«Я—Колумб!» —
пытался крикнуть череп,
но, вгоняя океан в тоску,
ветер завывал:
«Фуку!
Фуку!»,
и обратно плелся в трюм паршивый
открыватель Индии фальшивой.
С острова на остров плыли кости,
будто бы непрошеные гости.
Говорят, они в Санто-Доминго.
Впрочем, в этом сильная сомнинка,
Может, в склепе, отдающем гнилью,
пустота,
и лишь труха Трухильо?
Говорят, в Севилье эти кости.
Тычут в них туристы свои трости.
И однажды,
с ловкостью внезапной,
тросточку скелет рукою цапнул —
видно, золотым был ободочек,
словно кольца касиковских дочек.
Говорят,
в Гаване эти кости,
как живые,
ерзают от злости,
ибо им до скрежета охота
открывать и покорять кого-то.
Если три у адмирала склепа,
неужели было три скелета?
Или жажда славы,
жажда власти
разодрали кости
на три части?
Жажда славы —
путь прямой к бесславью,
если кровь на славе —
рыжей ржавью.
Вот какая слава замарала,
как бесславье,
кости адмирала.
Когда испанские конкистадоры спаивали индей-
цев «огненной водой», то потом индейцы обтачивали
осколки разбитых бутылок и делали из них наконеч-
ники боевых стрел.
О, как я хотел бы навек закопать
в грязи, под остатками статуй
и новую кличку убийц «оккупант»,
и старую — «конкистадор».
Зачем в своих трюмах вы цепи везли?
Какая, скажите мне, смелость
все белые пятна на карте земли
кровавыми пятнами сделать?
Когда ты потом умирал, адмирал,
то, с боку ворочаясь на бок,
хрипя, с подагрических рук отдирал
кровь касика Каонабо.
Все связано кровью на шаре земном,
и кровь убиенного касика
легла на Колумбова внука клеймом,
за деда безвинно наказывая.
Но «Санта-Марией» моей родовой
была омулевая бочка.
За что же я маюсь виной роковой?
Мне стыдно играть в голубочка.
Я не распинал никого на крестах,
не прятал в концлагерь за проволоку,
но жжет мне ладони, коростой пристав,
вся кровь, человечеством пролитая.
Костры инквизиций в легенды ушли.
Теперь вся планета как плаха,
и ползают, будто тифозные вши,
мурашки всемирного страха.
И средневековье, рыча, как медведь,
под чьим-нибудь знаменем с кисточкой,
то вылезет новой «охотой на ведьм»,
то очередною «конкисточкой».
Поэт в нашем веке — он сам этот век.
Все страны на нем словно раны.
Поэт — океанское кладбище всех,
кто в бронзе и кто безымянны.
Поэта тогда презирает народ,
когда он от жалкого гонора
небрежно голодных людей предает,
заевшийся выкормыш голода.
Поэт понимает во все времена,
где каждое — немилосердно,
что будет навеки бессмертна война,
пока угнетенье бессмертно.
Поэт — угнетенных всемирный посол,
не сдавшийся средневековью.
Не вечная слава, а вечный позор
всем тем, кто прославлен кровью.
— Почему я стал революционером? — повторил
команданте Че мой вопрос и исподлобья взглянул на
меня, как бы проверяя — спрашиваю ли я из любо-
пытства, или для меня это действительно необходимо.
Я невольно отвел взгляд — мне стало вдруг страш-
но. Не за себя — за него. Он был из тех, «с обречен-
ными глазами», как писал Блок.
Команданте круто повернулся на тяжелых подко-
ванных солдатских ботинках, на которых, казалось,
еще сохранилась пыль Сьерры-Маэстры, и подошел
к окну. Большая траурная бабочка, как будто вздра-
гивающий клочок гаванской ночи, села на звездочку,
поблескивающую на берете, заложенном под погон
рубашки цвета «вердеолнво»1.
— Я хотел стать медиком, но потом убедился,
что одной медициной человечество не спасешь...—
медленно сказал команданте, не оборачиваясь.
Потом резко обернулся, и я снова отвел взгляд
от его глаз, от которых исходил пронизывающий
холод — уже неотсюда. Темные обводины недосы-
пания вокруг глаз команданте казались выжжен-
ными.
— Вы катаетесь на велосипеде? — спросил коман-
данте.
Я поднял взгляд, ожидая увидеть улыбку, но его
бледное лицо не улыбалось.
— Иногда стать революционером может помочь
велосипед, — сказал команданте, опускаясь на стул
и осторожно беря чашечку кофе узкими пальцами
пианиста. — Подростком я задумал объехать мир на
велосипеде. Однажды я забрался вместе с велосипе-
Зсленый, оливковый.
дом в огромный грузовой самолет, летевший в Майя-
ми. Он вез лошадей на скачки. Я спрятал велосипед
в сене и спрятался сам. Когда мы прилетели, то хо-
зяева лошадей пришли в ярость. Они смертельно бо-
ялись, что мое присутствие отразится на нервной сис-
теме лошадей. Меня заперли в самолете, решив мне