Страница 67 из 112
с каплей воска, светящейся на рукаве:
«За умерших сестренок и братиков наших.
Десять умерло. Выжили только мы две...»
И не грянул с небес ожидаемый голос,
лишь блеснула слеза на креольской скуле,
и прижался мой детский, российский мой голод
к необъятному голоду на земле...
— Только вы нас можете выручить, только вы...—
еще раз повторил мужчина с честными голубыми гла-
зами, в ковбойке с протеринками на воротнике, с бре-
зентовым, не слишком полным, выцветшим рюкза-
ком за плечами.
Мужчина держал за руку мальчика — тонень-
кого, шмурыгающего носом, в коротеньких штаниш-
ках, в беленьких носочках, на одном из которых си-
ротливо зацепился репейник. У мальчика были такие
же, только еще более ясные голубые глаза, лучивши-
еся из-под льняной челки.
Этот незнакомый мне мужчина ранним утром при-
шел в мою московскую квартиру со следующей исто-
рией. Он — инженер-судоремонтник, работает на
Камчатке. Приехал с сыном в Москву в отпуск —
их обокрали. Вытащили все — деньги, документы.
Знакомых в Москве нет, но я — его любимый поэт
и, следовательно, самый близкий в Москве человек.
Вот он и подумал, что я ему не откажу, если он по-
просит у меня деньги на два авиабилета до Петро-
павловска-на-Камчатке. А оттуда он мне их, конеч-
но, немедленно вышлет телеграфом.
— Сынок, почитай дяде Жене его стихи... — лас-
ково сказал мужчина. — Пусть он увидит, как у нас
в семье его любят...
Мальчик пригладил челку ладошкой, выпрямился
и начал звонко читать:
— О, свадьбы в дни военные!
Деньги я дал. С той поры прошло лет пятнад-
цать, и у этого мальчика, наверно, появились свои де-
ти, но никакого телеграфного перевода с Камчатки
я так и не получил. Видимо, этот растрогавший меня
маленький концерт был хорошо отрепетирован. Меня
почему-то вся эта история с профессиональным шан-
тажом, сентиментальностью сильно задела.
Все мое военное детство было в долг. Мне давали
в долг без отдачи хлеб, кров, деньги, ласку, добрые
советы и даже продуктовые карточки. Никто не ждал,
что я это верну, да и я не обещал и обещать не мог.
Л вот возвращаю, до сих пор возвращаю.
Поэтому я стараюсь давать в долг деньги, даже
нарываясь на обманы. Но я стал замечать, что иног-
да люди, взявшие у тебя в долг, начинают тебя же
потихоньку ненавидеть, ибо ты — живое напомина-
ние об их долге. А все-таки деньги надо давать. Но
откуда их взять столько, чтобы хватило на всех?
В детях трущобных с рожденья умнинка:
надо быть гибким,
подобно лиане.
Дети свой город Санто-Доминго
распределили
на сферы влияний:
этому — «Карлтон»,
этому — «Хилтон».
Что же поделаешь —
надо быть хитрым.
Дети,
в чьем веденье был мой отельчик,
не допускали бесплатных утечек
всех иностранных клиентов наружу,
каждого нежно тряся,
словно грушу.
Ждали,
когда возвратятся клиенты,
дети,
как маленькие монументы,
глядя с просительностью умеренной,
полные, впрочем, прозрачных намерений.
Дети,
работая в сговоре с «лобби»,
знали по имени каждого Бобби,
каждого Джона,
каждого Фрэнка
с просьбами дружеского оттенка.
Мальчик по имени Примитиво
был расположен ко мне без предела,
и мое имя «диминутиво»1
он подхватил
и пустил его в дело.
1 Уменьшительное (исп.).
Помню, я как-то еще не проспался,
вышел небритый,
растрепан, как веник,
а Примнтиво ко мне по-испански:
«Женя, дай денег!
Женя, дай денег!»
Дал.
Улыбнулся он смуглый,
лобастый:
«Грасиас!»1
А у него из-под мышки
двоеголосо сказали:
«Здравствуй!» —
два голопузеньких братишки.
Так мы и жили
и не тужили,
но вот однажды,
как праздный повеса,
я в дорогой возвратился машине,
а не случилось в кармане ни песо.
И Примитиво решил, очевидно,
что я заделался к старости скрягой,
да и брательникам стало обидно,
и отомстили они всей шарагой.
Только улегся, включив эйркондишен,
а под балкончиком,
как наважденье,
дети запели, соединившись:
«Женя, дай денег!
Женя, дай денег!»
Я улыбнулся сначала,
но после
вдруг испугала поющая темень,
ибо я стольких услышал в той просьбе:
«Женя, дай денег!
Женя, дай денег!»
В годы скитальчества и унижений
Женькою был я —
не только Женей.
И говорили бродяги мне:
«Женька,
Спасибо (исп.).
ты потерпел бы ишо —
хоть маленько.
Бог все увидит — ташшы свой крест.
Голод не выдаст,
свинья не съест».
Крест я под кожей тащил —
не на теле.
Голод не выдал,
и свиньи не съели.
Был для кого-то эстрадным и модным —
самосознанье осталось голодным.
Перед всемирной нуждою проклятой,
как перед страшно разверзшейся бездной,
вы,
кто считает, что я — богатый,
если б вы знали —
какой я бедный.
Если бы это спасло от печалей
мир,
где голодные столькие женьки,
я бы стихи свои бросил печатать,
я бы печатал одни только деньги.
Я бы пошел
на фальшивоменетчество,
лишь бы тебя накормить,
человечество!
Но избегайте
приторно-святочной
благотворительности,
как блуда.
Разве истории
недостаточно
«благотворительности» Колумба?
Вот чем его сошествье на сушу
и завершилось, как сновиденье —
криком детей,
раздирающим душу:
«Женя, дай денег!
Женя, дай денег!»
— У Колумба опять грязные ногти! Что мне де
лать с этим ирландцем! Мы же сейчас будем перехо
лить на укрупнение его рук! Где гример?! — по-италь
янски заверещал голый до пояса кактусопогий чело
вечек в драных шортах, с носом, густо намазанным
кремом от загара.
— А может быть, грязные ногти — это мужест-
венней?— задумался вслух кинорежиссер с красным,
как обожженная глина, лицом и белым от крема но-
сом, что тоже делало его похожим на кокаиниста.
Но съемка уже началась, несмотря на творческие
разногласия.
Лениво покачивались банановые пальмы. Они бы-
ли настоящие, но казались искусственными на фоне
декорационных индейских хижин без задних стен.
На циновке восседал Христофор Колумб — ирланд-
ский актер, страдающий от нестерпимо жмущих бот-
фортов, ибо свои, родные были в спешке забыты в
Испании на съемках отплытия «Санта-Марии». Си-
дящий рядом с Колумбом индейский касик Каона-
бо—японский актер с мужеством истинного самурая
молчаливо терпел на своей подшоколаденной гриме-
ром шее ожерелье из акульих зубов. Колумб величе-
ственно протянул касику нитку со стеклянными бу-
сами, весело подмигнув своим соратникам — наня-
тым в Риме задешево американским актерам, зара-
батывающим на спагетти-вестернах. Касик благого-
вейно прижал дар к мускулистой груди каратиста и с
достоинством передал Колумбу отдарок — золотую
маску из латуни. Массовка, набранная на набережной
Санто-Доминго из десятидолларовых проституток, изо-
бражающих девственных аборигенок, а также из суте-
неров и люмпенов, зверски размалеванных под крово-
жадных воинов, затрясла соломенными юбочками,
копьями и пестрыми фанерными щитами. Руки заколо-
тили по боевым барабанам под уже записанную зара-
нее музыку, звучащую из грюндиковских усилителей.