Завтрашний ветер

А жили те киты,

людей не обижая,

от детской простоты

фонтаны обожая.

И солнца красный шар

плясал на струях белых.,4

«Киты по борту! Жарь!

Давай, ребята, бей их!»

281

«Культурная революция» —

это в свинарнике проза,

это в хлеву — поэзия,

но мученики пера

навоз поднимали вилами,

но не писали навоза,

а с ними и переводчики —

не меньшие мастера.

Так появилась в Китае

«литература шрама»,

где горькая эта драма

выплеснута до дна,

а русская классика наша,

как литература храма,

героями перевода

священно сохранена.

Китайские переводчики

русской литературы

переводили тайно

при свечке в бедняцком дому,

принадлежа достойно

не к тем, кто спасали шкуры

а к тем, кто спасали от шкурников

поскуливающую Муму

На стороне обратной

крикливых агитплакатов

переводили тихонько

Гоголя, Щедрина,

переводили Ахматову,

ее в иероглифы спрятав...

Вот как бывает полезна

обратная сторона!

И, совершая бесстрашно

«политическую ошибку»

на сорванных дацзыбао,

тоненькая Янь Цзянь

переводила Сервантеса

и, подпоров обшивку,

черновики переводов

засовывала в диван.

Всемирная интеллигенция

немыслима без китайской.

Как ново звенят по-китайски

есенинские бубенцы,

н Катерина Острозского,

в гудящую Волгу кидаясь,

не знала, что снова воскреснет

и вынырнет из Янцзы.

Студенточка из Нанкина

надела гонконгские джинсы,

но просит звать ее Любой —

Фадеева крестная дочь.

Ей мужество Любки Шевцовой

еще пригодится в жизни.

Айтматов, Быков, Распутин

ей тоже могут помочь.

Под хунвэйбинские вопли

предвидел конец их нашествия

седенький хрупкий шанхаец

товарищ Бао Веньди.

Очки от плевков протирая,

он переводил Чернышевского,

как будто сама история

велела: «Переводи!»

Кто переведет морщины,

и шрамы,

и слезы медленные,

которые вдруг предательски

из-под очков поползли,

когда он опять обнимает

Льва Залмаиовича Эйдлина,

собрата, переводившего

великого Бо Цзюйи?!

Совесть интеллигенции —

это такое издательство,

которое может работать

и без типографских станков,

и несмотря на любые

тюрьмы, плевки, издевательства,

соединяет все нации

ласточками стихов.

Что делают переводчики?

Они переводят народы

друг к другу через границы

и через лужи лжи.

Когда-нибудь их именами

еще назовут пароходы,

285

и будут им кланяться в пояс

колосья риса и ржи.

Великие переводы —

они подобны пророчеству.

Переведенный шепот

может будить, словно крик.

Да будет поставлен памятник

неизвестному переводчику

на пьедестале честнейшем —

из переведенных книг!

ФУКУ!

(Поэма)

Сбивая наивность с меня,

малыша,

мне сыпали ум с тараканами

в щи,

мне мудрость нашептывали,

шурша,

вшитые

в швы рубашки

вши.

Но бедность — не ум,

и деньги — не ум,

и все-таки я понемножечку

взрослел неумело,

взрослел наобум,

когда меня били под ложечку.

Я ботал по фене,

шпана из шпаны,

слюнявил чинарик подобранный.

Кишками я выучил голод войны

и вызубрил родину ребрами.

Мне не дали славу —

я сам ее взял,

но, почестей ей не оказывая,

набил свою душу людьми,

как вокзал

во время эвакуации.

В душе моей больше, чем семьдесят стра1

все концлагеря,

монументы,

и гордость за нашу эпоху,

и срам,

и шулеры,

и президенты.

Глотая эпоху и ею давясь,

но так, что ни разу не вырвало,

я знаю не меньше, чем пыль или грязь,

и больше всех воронов мира.

И я возгордился,

чрезмерно игрив.

Зазнался я так несусветно,

как будто бы вытатуирован гриф

на мне:

«Совершенно секретно».

Напрасно я нос задирал к потолку,

с приятцей отдавшись мыслишкам,

что скоро прикончат меня —

потому,

что знаю я многое слишком.

В Гонконге я сам нарывался на нож,

я лез во Вьетнаме под пули.

Погибнуть мне было давно невтерпеж,

да что-то со смертью тянули.

И я пребывал унизительно жив

под разными пулями-дурами.

Мурыжили,

съесть по кусочкам решив,

а вот убивать и не думали.

Постыдно целехонек,

шрамами битв

не очень-то я изукрашен.

Наверно, не зря еще я не убит —

не слишком я мудростью страшен.

И горькая мысль у меня отняла

остатки зазнайства былого —

отстали поступки мои от ума,

отстало от опыта слово.

Как таинство жизни за хвост ни хватай

выскальзывает из ладоней.

Чем больше мы знаем поверхностных тайн,

тем главная тайна бездонней.

Мы столькое сами на дне погребли.

Познания бездна проклятая

такие засасывала корабли,

такие державы проглатывала!

И я растерялся на шаре земном

от явной нехватки таланта,

себя ощущая, как будто бы гном,

раздавленный ношей Атланта.

Наверное, так растерялся Колумб

с командой отпетой, трактирной,

по крови под парусом двигаясь в глубь

насмешливой тайны всемирной...

А у меня не было никакой команды.

Я был единственный русский на всей территории

Санто-Доминго, когда стоял у конвейера в аэропорту

и ждал своего чемодана. Наконец он появился. Он

выглядел, как индеец после пытки конкистадоров.

Бока были искромсаны, внутренности вываливались

наружу.

— Повреждение при погрузке... —отводя от меня

глаза, мрачновато процедил представитель авиаком-

пании «Доминикана». Затем мой многострадальный

кожаный товарищ попал в руки таможенников. Чьи-

ми же были предыдущие руки? За спинами таможен-

ников, копавшихся в моих рубашках и носках, вели-

чественно покачивался начинавшийся чуть ли не от

подбородка живот начальника аэропортовской поли-

ции, созерцавшего этот в прямом смысле трогатель-

ный процесс. Начальник полиции представил бы под-

линную находку для золотолюбивого Колумба — зо-

лотой «Ролекс» на левой руке, золотой именной брас-

лет на правой, золотые перстни с разнообразными

драгоценными и полудрагоценными камнями чуть ли

не на каждом пальце, золотой медальон с мадонной

на мохнатой груди, золотой брелок для ключей от

машины, сделанный в виде миниатюрной статуи Сво-

боды. Лицо начальника полиции лоснилось так, как

будто заодно с черными жесткими волосами было

смазано бриолином. Начальник полиции не опустил-

ся до интереса к шмоткам, но взял мою книгу сти-

хов по-испански и перелистывал ее избирательно и

напряженно.

— Книга была издана в Мадриде еще при гене-

ралиссимусе Франко, — успокоил я его. — Взгляните

на дату.

Он слегка вздрогнул от того, что я неожиданно за-

говорил по-испански, и между нами образовалась не-

кая соединительная нить. Он осторожно выбирал, что

сказать, и наконец выбрал самое простое и общедо-

ступное:

— Работа есть работа...

Я вспомнил припев из песни Окуджавы и неволь-

но улыбнулся. Улыбнулся, правда, сдержанно, и на-

чальник полиции, очевидно, не ожидавший, что я мо-

гу улыбаться. Еще одна соединительная нить. Затем

в его толстых, но ловких пальцах очутилась видео-

кассета.

— Это мой собственный фильм, — пояснил я.

— В каком смысле собственный? — уточняюще

спросил он.