Завтрашний ветер

ного потока, а горный поток несет с собой не толь-

ко чистые горные струи, но и всякую разную щепу

и чертовщину. Натали Саррот напрасно жаловалась

на то, что ее язык «заржавел». Говорит по-русски она

прекрасно.

Я начал с того, что упомянул тезис Мишеля

Турнье о «вине Малларме» в отчуждении француз-

ской поэзии от читателя.

— Правда ли это, на ваш взгляд?

Саррот ответила по-своему:

— Малларме хотел дойти до конца возможно-

стей поэзии и добился того, что остался один на

один со словами.

— Значит, он хотел так писать, чтобы его не

понимали?

Саррот покачала головой:

— Чтобы его не понимали, он не хотел ни мину-

ты. Но так получилось.

262

— А может быть, он хотел, чтобы слова пони-

мали его, то есть относился к ним как к мысля-

щим существам?

Саррот задумалась:

— Наверное, так... Пруст, например, не думал

о читателе. Ведь если постоянно о нем думать, нач-

нешь подделываться под него. Я больше всего це-

ню самостоятельность чувств, которая сама нахо-

дит себе читателя.

— Чем для вас была продиктована форма «но-

вого романа'»?

— Явление «новый роман» собирательно, и кри-

тики, говоря об этом течении, иногда искусственно

объединяют совсем разных писателей. Что касается

меня, то мне хотелось, чтобы роман пользовался та-

кой же свободой формы, как поэзия, музыка, живо-

пись. Почему роман должен быть только отчетом о жиз-

ни, а не самой жизнью? В жизни я всегда больше

всего любила тайные психологические струения, а мно-

гим свойствен только внешний подход к литературе.

Некоторые читатели приучены читать книги лишь

под знаком того, что происходит в сюжете и какова

развязка, — с сожалением пожала плечами Саррот.

— Вы против сюжета?

— Вовсе нет. Но я предпочитаю внешней интри-

ге внутреннюю интригу мысли.

— У Достоевского это сочеталось. Он иногда

брал сюжет анекдотический или детективный, и он

у него перерастал в сюжет философский.

Саррот согласилась:

— Да, у Достоевского сюжетное действие нес-

ло и поддерживало внутреннюю работу. У Пруста

внутренняя работа — сама по себе сюжет. Пруст

доходит до такой скрупулезной правды во взаимо-

отношениях, которой до него никто не достигал. Он

как бы смотрит в микроскоп, отправляясь в мир не-

известных ощущений. Подражатели Пруста, имити-

руя его, впадают в манию снобизма. А он никог-

да не был снобом... Хотите рюмку коньяку?

— Если есть, какого-нибудь сока, — подавленно

пробормотал я, ибо никогда не любил Пруста. Он

мне всегда казался смертельно скучным. Но я встре-

чал и других умных людей, кроме Натали Саррот,

которым нравится Пруст.

263

Существует в литературе что-то небольшое, но пре-

лестное, как и в природе.

Я потихоньку стал подкрадываться к теме феми-

низма:

— Можно ли рассматривать женщин-писателей

в едином потоке литературы, или все-таки существу-

ют женская проза, женская поэзия?

Натали Саррот была четкой в определениях:

— А разве Ахматову и Цветаеву можно отде-

лить от единого потока литературы? Разве это

«женская» поэзия? Это — большая поэзия, написан-

ная поэтами-женщинами, вот и все. Вспомните Эмили

Дикинсон, Эмили Бронте, Вирджинию Вулф, мадам

де Лафайет, написавшую 25 романов. Восхищаюсь

как личностью Жорж Санд, хотя ее стилистика гро-

моздка. А ведь Маргарита Наваррская писала тоже

прекрасные стихи. Есть и сейчас много хороших пи-

сательниц-женщин, но нередко то, что они пишут,

все-таки похоже на журналистику, хотя временами

и блестящую... Вообще я никогда не думала о том,

что есть нравственная разница между женщиной и

мужчиной, отчего некоторые мужчины испытывают

ко мне чувство неприязни. Впрочем, и феминистки то-

же — они ведь считают, что женщина выше мужчины.

— Я не феминист, но я тоже так считаю, — за-

метил я. — Хотя бы потому, что каждая женщи-

на по своей природной сути мать.

Саррот резко отпарировала:

— Слово «отец» ничуть не меньше вызывает во

мне уважения, чем слово «мать». Если отцы бывают

плохими, то плохими бывают и матери. Говорят, что

женщина застенчивей мужчины, краснеет, если при

ней говорят грубости. Кто краснеет, а кто и нет.

Я не раз замечала, что некоторые женщины бывают

гораздо беззастенчивей многих мужчин. Слова «жен-

щина», «мужчина» — это всего-навсего клише. Если

между женщиной и мужчиной такая нравственная

пропасть была бы на самом деле, разве Толстой

описал бы роды в «Войне и мире» так, будто он

сам рожает! Если мы, женщины и мужчины, раз-

ные существа, то разве я тогда смогу понять До-

стоевского так же, как мужчина! Я никогда не со-

глашусь с тем, что понимаю Достоевского хуже

мужчин. В одной из своих вещей я описываю страсть

266

к искусству отца и безразличие к этому его детей.

Это создает драматическую коллизию. Мы не можем

в полную силу восхищаться заходящим солнцем, ес-

ли рядом с нами стоит безразличный к красоте при-

роды человек. Это нас раздражает, притупляет вос-

приятие. Пробовали ли вы смотреть Шекспира ря-

дом с человеком, которому наплевать на Шекспи-

ра? Нам нужно соучастие в восприятии.

— Но в начале нашего разговора вы сказали,

что можно писать, не думая о читателе. Однако чи-

татель — соучастник восприятия. Нет ли здесь про-

тиворечия?

Саррот налила мне еще томатного сока.

— Конечно, есть. Я ведь все-таки женщина.

— Но ведь вы сказали, что между мужчиной

и женщиной нет разницы?

Натали Саррот прижала палец к губам и улыб-

нулась.

Я не специалист по «новому роману», основопо-

ложницей которого считается Натали Саррот. Мое

преимущество перед советским читателем заключа-

ть только в том, что я лично знаком с писатель-

ницей. Иногда такие знакомства мешают восприятию

произведений: волей-неволей сказывается обаяние

или антиобаяние автора. Однажды я был потрясен

встречей с одним всемирно известным писателем: его

лицемерие, хитроумное заигрывание вперемешку с

трусливой подозрительностью, барская огражденность

от читателей высоким забором, секретарем, женой и

даже телохранителями никак не вязались в моем

понимании с его сочным, полнокровным романом,

написанным когда-то в молодости. Я растерялся, а

потом понял: тогда, когда он писал этот роман, он

был совсем другим человеком, а затем дегенерировал,

распался. Я увидел перед собой неприятную, нрав-

ственно неприятную личность, примазавшуюся к сла-

ве другого человека.

Встреча с Натали Саррот меня каждый раз по-

ражала тем, что в ее манере разговаривать совсем

ничего не было «новороманного», более того, эта

манера напоминала мне традиционный полузабытый

стиль бесед из русских романов девятнадцатого ве-

ка. Никакого модернизма полунамеков и красивых

расплывчатостей. Никакой игры в тонкость. Полное

267

отсутствие «салонности». Отношение к литературе

здоровое, ясное, без примеси литературщины. Трез-

вый, зоркий взгляд на жизнь мастера, матери, бабуш-

ки. Четкий, рабочий реализм мышления. Я задумал-

ся: может быть, Саррот, не играя в жизни, «наигры-

вает» в литературе? Нет, это не так. Прочитав но-

вый роман Саррот «Слышит ли он нас?», я вдруг

понял, что передо мной реалистическая проза, и про-

за прекрасная. А еще я подумал о том, что любая

прекрасная проза — это реализм, как бы эта проза

сама себя не называла, и как бы ни называли ее.

А еще я подумал, что там, где искусство прекрасно,