Завтрашний ветер

фии Неруды. Философия Неруды не ущемлена каким-

либо комплексом — она гармонична, полнокровна.

Его по-фламандски сочные оды «Яблоку», «Лодке»,

«Скатерти» и другие, нежные стихи о птицах Чили

сочетались в нем с постоянным подсмеиванием над

странной птицей Пабло, хрустальное целомудрие

сочеталось с высокой классической эротикой, слож-

нейшие метафорические построения чередовались с

прозрачной фольклорной простотой, и все это вмес-

те давало ощущение с неимоверной щедростью на-

крытого стола справедливости. За этот стол были

им приглашены люди, звери, птицы, деревья, звезды,

но даже и лук, и яблоки, и устрицы, и картошка чув-

ствовали себя на этом столе не жертвами, а тоже по-

четными гостями, героями стихов.

Литературные и политические враги называли Не-

руду себялюбцем, упрекали его в двуличии, в хит-

рости.

Да, он любил самого себя и не скрывал этого, но

он любил себя только как часть огромной семьи че-

ловечества, к которой он ощущал сыновнюю и одно-

временно отцовскую принадлежность. Нет ничего стыд-

ного в том, когда большой поэт знает цену не толь-

ко другим, но и самому себе.

Двуличие, хитрость? Да, он был хитер, но не той

хитростью, которая ум дурака, а хитростью мудреца,

которая не каждого одаряет привилегией загляды-

вать в свою душу, ибо взгляды многих любопытст-

вующих недобры и завистливы.

Как в любом большом человеке, в нем не могло

быть двуличия, ибо у него было не два, а тысячи лиц.

Но эти тысячи лиц вовсе не являлись масками на

случай — они были естественной многогранностью

крупного характера.

Я помню его ребячливость, когда мы собирались

вместе читать стихи в Сантьяго. Он с сосредоточен-

ным видом спрашивал, как я буду одет.

— Ага, если ты будешь без галстука, я тоже,

а то я буду выглядеть бюрократом рядом с тобой.

Помню, как он читал свои стихи и переводы моих

стихов на испанский перед тысячами людей, среди

которых были Луис Корвалан и Сальвадор Альенде.

Голос у него был непропорционально тонкий для та-

кого грузного тела, даже чуть в нос. Читал Неруда

без какой-либо аффектации, заметно нараспев, и это

было бы, возможно, некрасиво, если бы не внутрен-

няя ритмическая сила, с которой он речитативом пел

стихи. В его чтении было что-то от мерных накатов

и откатов моря, и это покоряло.

Чилийцы, когда они встречали его на улицах в

его крошечной голубенькой кепочке, никогда не за-

стывали перед ним почтительно — они просто улыба-

лись, как улыбаются ребенку, и это было высшим

выражением народного, подлинного почета, ничего

«к Iцсго не имеющего с молитвенным идолопоклон-

ством.

Неруда воплотил в себе все лучшие качества,

Которыми обязан обладать не только любой большой

поэт, но и любой настоящий гражданин человечества.

Он был духовно аристократичен и одновременно был

демократом до мозга костей. Он был патриотом Чили

и патриотом борьбы за справедливость, где бы она

ни происходила — у стен Мадрида или у стен Сталин-

града. Поэзия Неруды говорит о том, что невозмож-

но быть гражданином и не быть интернационалистом.

Если говорить о мастерстве художника, то даже

если бы Неруда написал только две строки:

...и по улицам кровь детей

текла просто, как кровь детей... —

(перевод И. Эренбурга)

это уже было бы доказательством его гениальности.

Все поэты, хотят они или не хотят, пророки. Про-

рочески звучат строки Неруды:

Какой-то министр назовет меня антипатриотом,

и это суждение охотно подхватят глупцы,

и газетная крыса, перо свое в желчь окуная,

мое дело и имя в «Эль Меркурио» будет когтить.

Молодой человек, который стремился расти

и которому дал я и слово и хлеб,

выбиваясь из сил, изречет: «Надо мертвых собрать

на борьбу с его песней живой».

Случилось самое страшное для Неруды — он уви-

дел трагедию своей мечты, которая была раздавлена

танками, и это добило его, уже умирающего.

Преступление, совершенное в Чили, сравнимо толь-

ко с преступлениями версальцев, которые потопили

когда-то в крови Парижскую коммуну. Каждый раз,

когда в истории появляются честные, благородные

рыцари, пытающиеся воплотить идеалы человече-

ства — братство, свободу, равенство, — на их пути

встают мрачные тени или мелких дантесов, или круп-

нокалиберных убийц гитлеровского подобия. Так все-

гда было и в революции, и в поэзии, ибо высокая

поэзия — всегда революция, а народная революция —

всегда поэзия. Убийцы хорошо понимают это единство

поэзии и революции, и поэтому они убили и Неруду,

и Альенде. В этом была кровавая закономерность,

ибо у всемирной хунты нет философских аргументов,

их единственные аргументы — это танки, давящие

свободы, бомбы, разрушающие здания надежды, кост-

ры из книг, сжигающие вечные ценности.

Но бронированные и даже атомные аргументы —

доказательство не мощи, а доказательство моральной

нищеты, хищненькой слабости, лишь надевшей желез-

ное забрало силы.

Иногда скептики, называя таких людей, как Не-

руда, мечтателями, говорят, что они пребывают во

сне и не видят реальности.

На самом деле реальность истории — это и есть

благородные рыцари возвышенного образа революции,

а так называемая реальность сегодняшнего торже-

ства хунты есть просто-напросто страшный сон, кото-

рый в конце концов пройдет навсегда. Можно сменить

правительство, но нельзя сменить народ.

Неруду хоронили под пение «Интернационала»—

гимна тому делу, которому отдал он всю свою «звон-

кую силу поэта». Этот гимн пролетариата проводил

поэта в последний путь.

В последний? Разве путь до могилы — это послед-

ний путь великого поэта?

ПОМНИТЬ О ТОМ, ЧТО МЕРТВЫЕ БЫЛИ...

Однажды на встрече с группой зарубежных писа-

телей, приехавших к нам на очередной симпозиум,

меня грустно поразило то, как представился один из

гостей.

«Я написал двадцать два авантюрных романа, —

бойко отрекомендовался он, — пять социальных

и около десяти психологических...» Он так именно

и заявил — «около десяти психологических».

Меня вообще повергает в недоумение попытка ис-

кусственного деления литературы на «рабочую», «де-

ревенскую», «историческую», «военно-историческую»

и т. д. Один критик даже выдвинул формулу особой

«интеллектуальной» поэзии, не замечая очевидной тав-

тологии термина.

Большая литература не укладывается ни в какие

рамки, ибо она является отражением живой, не укла-

|ЫВ8ЮЩеЙСЯ ни в какие рамки жизни. Разве Каии-

Гвнская дочка» или «Война и мир» — только военно-

исторические полотна? Разве можно «Моби Дика»,

•Пьяный корабль» и «Старик и море» засунуть в

разряд литературной маринистики? Разве можно

«Приключения Гекльберри Финна» отнести к ведом-

ству «абитуриентской» литературы?

Содержание большой литературы — это всегда не

просто конкретный материал, а внутренняя тема, под-

нимающаяся над материалом.

Дать в руки Агате Кристи или Сименону материа-

лы дела Раскольникова — и мы получили бы всего-

навсего квалифицированный детектив. Те, кого можно

назвать только «бытописателями» или только «роман-

тиками», только «обличителями» или только «трубаду-

рами», к большой литературе не относятся, даже если

и выполняют временные положительные функции.

Большой литературе свойственна если не тематиче-