Страница 107 из 112
бовь, а вовсе не ненависть к теням погибших. Искус-
ство только тогда будет искусством, когда оно будет
не менее сложным, чем жизнь.
Жизненная правда повести такова, что я уверен:
читатель ни в одной стране не останется равнодуш-
ным к трагедии, происшедшей когда-то давно и да-
леко — в сибирской деревне, на берегу Ангары. Исто-
рия человечества сама по себе есть великая трагедия.
Любой человек трагичен тем, что когда-нибудь он
умрет. Поэтому трагедии сильней всех границ.
Однажды мы разговаривали с Валентином Рас-
путиным в его родном городе Иркутске, на берегу
той Ангары, где происходило действие этой повести.
Я давно знаю Валю, когда он еще не был знаменит.
Он приходил ко мне в Москве вместе со своим близ-
ким другом — замечательно талантливым сибирским
драматургом Александром (Саней) Вампиловым. Са-
ня утонул в неожиданно разбушевавшемся Байкале,
перевернувшем лодку.
Саня не успел увидеть ни одной из своих пьес на
московской сцене при жизни — теперь они идут по
всей стране и за рубежом. Распутину удалось уви-
деть успех своих книг при жизни, но слава не изме-
нила его, не испортила. Этот высокого роста, с корен-
ным сибирским лицом, еще молодой мужчина прост,
немногословен, даже застенчив и в то же время тверд.
— Когда-то я увлекался Хемингуэем и Ремар-
ком...— сказал мне Распутин. — Они пришли к на-
шему читателю с большим опозданием, и потому мы
все так жадно на них набросились. Я тогда даже не
читал Бунина г- он пришел ко мне с еще большим
опозданием, ч* Хемингуэй... Затем было увлечение
Буниным... Кого я люблю из советских прозаиков?
Пожалуй, Андрея Платонова... Из иностранных авто-
ров? Я по-прежнему благодарен Хемингуэю, но те-
перь для меня самое главное — Фолкнер. Он шире и
глубже. Опять большое опоздание — только что от-
крыл для себя Томаса Вулфа, прочтя его книгу
«Взгляни на свой дом, ангел...».
— Но там ведь много безвкусной высокопарно-
сти... — попробовал возразить я.
— Ну и что! — не сдавался Распутин. — Зато ка-
кой темперамент, какая силища страсти. За это и вы-
сокопарность можно простить.
Ему еще нравится «Сто лет одиночества» Габриэ-
ля Гарсиа Маркеса.
— Не люблю, когда меня называют «деревенским
писателем», — сказал Распутин. — Писатель должен
быть ни деревенским, ни городским, а человеческим.
Я просто лучше знаю пока деревню, чем город, но
когда-нибудь напишу что-нибудь совсем не деревен-
ское.
Перед Распутиным, как и перед многими другими
областными писателями, живущими у себя на родине,
стоит проблема — переезжать или не переезжать в
Москву. Конечно, Москва—культурный центр, город
многих литературных связей и споров. Но если в
каждом крупном городе будет хотя бы один писатель
уровня Распутина, то еще неизвестно, где будет центр.
Присутствие крупных писателей в областных городах
само собой выводит эти области из ранга провинций,
и я надеюсь, что будущее русской культуры в целом—
это не ее сосредоточение в столице, а, наоборот, рас-
средоточение ее по всей огромной территории нашей
страны.
«Живи и помни!» не первая вещь Распутина.
У него есть и другие неплохие книги — «Деньги для
Марин», «Вниз по течению» и одна великолепная ма-
ленькая повесть «Последний срок», об умирающей
старухе крестьянке, которая умирает и все никак не
может умереть. Так происходит иногда и с литерату-
рой. Порой нам кажется, что она умирает, и критш Ч
даже пишут статьи, похожие на преждевременнее
некрологи, а литература не хочет умирать, не может
умереть. Именно — не может. Литература любой
страны может временно впасть в летаргический сон,
иногда напоминающий смерть, но если умрет лите-
ратура — умрет душа народа. А душа народа бес-
смертна, значит, бессмертна и литература.
Появилось много писателей, которые пишут о де-
ревне без приукрашивания, честно и глубоко, как бы
искупая множество поверхностных, сусальных книг,
написанных ранее. Однако Распутин прав: «Писа-
тель должен быть ни деревенским, ни городским,
а человеческим».
Ничего нет страшного в том, что многие нынеш-
ние прозаические произведения написаны ретроспек-
тивно. Это даже естественно для большой прозы.
Если ретроспекция есть искупление вины перед
ранее упущенным, ненаписанным, то тогда и происхо-
дит слияние памяти с совестью. Если существует
выражение «муки совести», то почему не может быть
и другого — «муки памяти»? Те, кто ищут в литера-
туре развлечения, — духовно нищие люди, боящиеся
стать духовно богатыми, ибо такое богатство мучи-
тельно. Но глубокое восприятие литературы не сораз-
влечение, а сопереживание. Конечно, люди устают в
нашем двадцатом веке, нервы их сильно сдают, и хо-
чется отдохнуть на уютном диване с податливыми
пружинами, издающими убаюкивающую музыку.
А искусство — это доска с гвоздями, а не мягкий
диван. Искусство — это главная память человече-
ства. А кто бежит от памяти человечества — чело-
век ли он?
Этим летом, проходя по парку культуры и отдыха,
спеша на поэтический вечер во время съезда писа-
телей, я задержался около белой раковины открытой
эстрады. Па ней вместе с другими писателями высту-
пал Валентин Распутин. Аудитория была большей
частью случайная — из прогуливающихся по парку
влюбленных пар или старичков пенсионеров с шах-
матными досками под мышкой. Выступления прозаи-
ков не проходят так шумно, как поэтические: не может
же прозаик читать со сцены роман или повесть — кто
это выдержит! Чаще всего читают маленький расска-
зик, отрывочек, выбирая что-либо посмешнее, или
просто отвечают на вопросы читателей. Распутин, по
его собственному признанию, сделанному со сцены,
вообще впервые выступал перед читателями. Однако,
несмотря на явное чувство случайности аудитории,
Распутин не опустился до заигрывания с ней и не
впал в надменность. Отрывисто и твердо он заговорил
о том, что означает быть читателем. Он резко осудил
поверхностность тех людей, которые считают себя
культурными только потому, что читают газеты, юмо-
ристические журналы или детективные романы. «Это
еще не читатели,— сказал он.— Мне иногда кажется,
что они еще не научились читать, ибо читать — это
чувствовать, что читать».
Крепкая, достойная позиция для писателя.
«Живи и забывай!» в борьбе с «Живи и помни!»
в конце концов обречено. Тот, кто забывает, будет
забыт. Будут помнить того, кто помнит.
* * *
Идут белые снеги,
как по нитке скользя...
Жить и жить бы на свете,
да, наверно, нельзя.
Чьи-то души, бесследно
растворяясь вдали,
словно белые снеги,
идут в небо с земли.
Идут белые снеги...
И я тоже уйду.
Не печалюсь о смерти
и бессмертья не жду.
Я не верую в чудо.
Я не снег, не звезда,
и я больше не буду
никогда, никогда.
И я думаю, грешный,—
ну, а кем же я был,
что я в жизни поспешной
больше жизни любил?
А любил я Россию
всею кровью, хребтом —
ее реки в разливе
и когда подо льдом,
дух ее пятистенок,
дух ее сосняков,
ее Пушкина, Стеньку
и ее стариков.
Если было несладко,
я не шибко тужил.
Пусть я прожил нескладно —
для России я жил.
И надеждою маюсь
(полный тайных тревог),