Когда море отступает

— И Алжир?

— Да.

— И де Голль у власти?

— Даже и это.

— И то, что ваши боевые друзья бегут с поля боя или голосуют за генерала?

— Ну, это как сказать! Никогда не нужно обобщать. А вы как раз обобщаете! И тем не менее — да. Ну да, конечно! Я бы все-таки… я бы все-таки… я бы все-таки действовал так же.

Под жгучим взглядом Абеля Последний внезапно оробел и спрятал под стол свою руку обрубок.

Содержатель гаража Блондель, у которого было бы безоблачно веселое выражение лица, если б он не ощущал всей тяжести забот, которыми его окружала кокетливая супруга, выливавшая на мужа целые флаконы одеколона, садился напротив судебного исполнителя Фонтена. Время шло, а может быть, и не шло. Мири Франс посмеивалась, тряся дебелыми телесами: «Экие трепачи! Экие трепачи!» Король Жауэн приходил сюда разливаться соловьем к семи часам. Однажды, в восторге от того, что напал на нового слушателя, он начал рассказывать ему о своем ремесле со всем благородным пылом человека, рассуждающего о любимом деле.

— В двадцатом году у нас тут была эпидемия. «Копыта», которые ловят траловой сетью, да, милостивый государь, траловой сетью, исчезли. Все перешли на обыкновенные бретонские устрицы. Мои устрицы — канкальские. Их высаживают в садки, как лук-порей на грядки. Я не шучу! Правительство передало нас министерству сельского хозяйства, и теперь мои промывальщики устриц числятся сельскохозяйственными рабочими! Этого мало: и сороковом году был введен ряд ограничений. Война истребила устриц — это тоже ее жертвы. Притом самые невинные!

Однажды утром в конце июля жандармы увели Люсьена. В ночь убийства рыбаки видели его неподалеку от Моста Дюны. Клевета! Ревность! Ну, а Люсьен-то ведь не мог сказать, где он провел ту ночь… Кроме того, он не любил Ратье. Ратье всюду кричал, что нужно стричь девок, которые гуляли с парашютистами. Так это оставить, конечно, было нельзя. Но чтобы из-за этого…

Люсьен вернулся на третий вечор, жандармы — на другой день, как ни в чем не бывало. Открыто смеяться над этим происшествием стали позднее, когда узнали, что невиновность Люсьена доказала дочка одного жандармского чина, которую за миловидность все звали «Жандармочка». Уж на что Люсьен подонок, а на следствии держал себя благородно.

Иногда Беранжера и Валерия вместе гуляли. Как-то раз они даже ходили обедать в Онфлер; Абель оставался у «Дядюшки Маглуара». Когда женщины вернулись, он стал расспрашивать Валерию, но она ничего ему не сказала, а Майя смеялась воркующим смехом. Позднее, в комнате, где время отсчитывали пузырьки, Беранжера, однако, согласилась пролить свет на свои отношения с Валерией.

— Я рассказала ей историю Флер, — сообщила она. — Ведь ты бы ей ни за что не сказал, а?

Ему стало больно дышать. Она предала Жака! Беранжера, голая, курила, лежа в постели, и следила глазами за кольцами дыма — они разбивались о зеленые и красные листья полога.

— Тебе была бы нужна именно такая женщина!

Да нет, это она шутит!

Морская Танагра легла на живот. Вмятина на матраце резче подчеркивала выгиб ее поясницы. Затылок, плечи, бедра, икры — все у нее было золотистое, и только ягодицы с милыми ямочками оставались белыми. Рубец через всю спину был тонкий, точно после пореза бритвой. Она повернула к Абелю лукавое свое лицо. «Профиль — как на камее». Абель предпочел бы думать, что она его разыгрывает. Он приласкал ее — она замурлыкала. Ему хотелось сказать ей: «Ты глупенькая, Малютка, я тебя люблю», но слова не шли у него с языка.

— Жак — призрак, вставший между Валерией и тобой, — продолжала она вполне серьезно. — Ты воображаешь, что смотришь правде в глаза. А ты далеко не всегда смотришь правде в глаза.

— А ты?

— Я плутую. Так проще. Послушай: у вашего Жака страшная судьба. Но он был самый обыкновенный солдат, каких тысячи. Слушай меня внимательно. Этот призрак надо уничтожить.

— Ты для этого и рассказала Валерии… историю Прекрасной Булочницы?

— Да.

— Но ведь тут же все гадательно! Флер не узнала его на карточке! Совсем не узнала! Как же можно после этого что-нибудь утверждать?

— Есть ребенок или его не было, Флер или не Флер, но булочница-то была?

— Была.

— Были и другие?

— Были и другие.

— Вот об этом-то и должна знать Валерия, Ваш Жак — это настоящий вампир! Он высосал у вас полжизни!

Она прильнула к нему.

— Я свыклась с мыслью о твоем отъезде, Абель. Но мне хочется, чтобы ты уехал освобожденным. Освобожденным от самого себя. Между нами говоря, парень, тебе не кажется, что ты это вполне заслужил? Ты думаешь, мне нипочем было смотреть на амуров, крепко держащих друг друга за руку? Я потом всю ночь проплакала! Ведь я же отлично понимаю, что жить надо так… Вот только пришла я к этой мысли слишком поздно. Это продолжалось бы месяца три, милый мой медвежонок… Тебе известно, что я учительница. Но это так, для виду. Я приставлена к тем, кто сюда возвращается. Я здесь для того, чтобы принимать канадцев, которые не смогли не вернуться, я — сестра милосердия при скорбящих. Мне платит находящееся при господе боге благотворительное общество за то, что я помогаю пропавшим без вести солдатам найти свой путь в жизни.

Она шутила; ну, разумеется, она шутила.

— Я беру их за руку. Прогуливаюсь и отсылаю обратно в Канаду. Я тайный агент. Все это окутано такой непроницаемой тайной, что я сама до сих пор не могу понять, чей же я тайный агент.

Она засмеялась долгим и надтреснутым смехом, потом прильнула к Абелю, свежая, обжигающая, как вода в бурном потоке, и Абель с такой силой провел своей широкой мужской ладонью по ее шву, словно хотел заровнять его.

Беранжера поехала к дочке в Грэ. Хоть бы это не кончилось так же плохо, как в прошлый раз! Шесть часов вечера, чудесного августовского вечера. Свежеет. Валерия и Абель выпивают на террасе «Дядюшки Маглуара». Абель выпил еще холодного молока. С недоверчивой добросовестностью он пытается определить его вкус. Валерия — без очков. Малютка заметила, что ей так лучше, и с тех пор Валерия стала часто снимать очки.

— Я не узнаю себя, — говорит Валерия. — Еще немного, и я пойду спать под яблони…

У кустов бересклета под самым знаком, воспрещающим стоянку, останавливается черный пежо. Из него выходят два жандарма и двое в штатском. С ними мэр Леруа, у него скучающий вид. Все направляются прямо к Жауэну.

— Судебный следователь подписал ордер на ваш арест, — говорит старший из штатских. — Господин Жауэн! Вы обвиняетесь в убийстве Ратье.

Король Жауэн побагровел и грузно откинулся на спинку стула.

— В тот вечер, когда было совершено преступление, вы сказали своей жене, что едете в Канкаль. Для вида вы тронулись в путь, но оставили свою машину на берегу Рив. Вы пошли домой пешком, прошли Мост Дюны. Было два часа ночи. Вы увидели свет в пристройке, где находится ваша экспедиция. На кушетке, на которой иногда спят ваши батраки, вы застали вашу жену с упомянутым мною Ратье. Вы получили анонимное письмо и знали заранее, что вы их застанете.

Жауэн пристально смотрел на надзирателя; в глазах у него прыгали злые огоньки.

— В руках у вас был железный болт, каким вы запираете ваши садки, — сантиметров шестидесяти в длину, с острым концом. Им можно было пользоваться и в качестве кастета и в качестве короткой шпаги.

— Сука! — пробормотал Люсьен.

— Молчи! — обрезал его Арно-отец.

Король Жауэн держался нагло, а Блондель и судебный исполнитель стушевались.

— Будьте любезны, покажите ордер.

Полицейский, не выпуская из рук ордера, дал Жауэну прочесть. Жауэн надел очки, прочел и кончиками пальцев оттолкнул бумагу.

— Ваша жена кричала. Вы ударили Ратье два раза: первый раз вы действовали болтом, как дубинкой, — это был удар наискось по затылку, а затем, действуя болтом уже как короткой шпагой, вы рассекли ему бедро. Господин Жауэн! Болт мы нашли в камере шлюза, пол был чисто-начисто вымыт, и все же между плит были обнаружены следы крови…