Когда море отступает

Абель вложил девчонке в руку скомканную бумажку… Ну вот. Все кончено. Установлено. Уплачено. По всем счетам. Никто им ничего другого не скажет.

VI

Абель спросил себе молока. Завели другой вариант «Мустафы». Аромат однообразного заунывного напева и пронзительных звуков арабской флейты здесь, вдали от их родины, ощущался сильнее, и сильнее ощущалась своеобразная их величавость, явственнее слышалась тоска изгнанника. В ресторане при гостинице со старомодным, до странности старомодным названием «Арморика» пела маленькая злосчастная Аравия, та, что переселилась в Воге, но голос ее уходил в толщу несокрушимого нормандского равнодушия. За соседним столиком молодые люди, каменщики и маляры, дули сидр и громко разговаривали, особенно один, черноволосый, которого уже основательно разобрало:

— Ну, она мне и говори-и-ит: «Нынче ни фига не выйдет»… Сорвалось… А все-таки я ей говорю-у: «При-ходи-и-и, ночь будет светлая, лу-у-унная».

Собутыльники засмеялись циничным смехом.

— Погоди, погоди! Девка-таки пришла! Я знал, что она придет. Сортиры как раз напротив. Веду. Что ты будешь делать! Старуха прется туда же!

— Ну и что?

— Ну и будь здоров! Умылся!

— Это что же, местные выражения? — спросил Абель.

Беранжера засмеялась:

— На местном наречии теперь у нас говорят одни старики.

— Запаздывает твоя подружка! Она знает, где это?

— Она всю жизнь живет в атом квартале. Ее зовут Флёр[37]. Вот ты увидишь, как это к ней подходит.

Ему хотелось подробнее расспросить ее о Флер, но он воздержался. Вообще Беранжеру лучше ни о чем не расспрашивать. При ее непосредственности от нее всегда можно узнать даже больше, чем нужно. Даже иногда слишком много. И, однако, та, что сидит сейчас рядом с ним, это его Беранжера, забавная, проказливая; та девушка, с которой он был бы рад провести вместе не только эти случайные дни на чужбине, изумрудная фея волн, принцесса водорослей, нормандская Танагра, разбитая и склеенная. Но что общего между вчерашней и сегодняшней Беранжерой? Когда она была самой собой? Какая из них подлинная Беранжера? Дурацкий вопрос. Она — и та, и другая. У женщин подлинность часто не играет никакой роли.

— Налейте мне черносмородинной в молоко.

Хозяин Йайя, рыжеволосый курчавый синеглазый бербер, выхоленный, вылощенный, недоверчиво переспросил!

— Черносмородинной?

Затем взял бутылку и налил.

— Столько?

— Еще.

Йайя смотрел на эту смесь о отвращением. Беранжера покатилась со смеху.

У стойки два человека показывали друг другу фотографии. Одна из них упала. Абель подобрал. На ней были сняты два амура во вкусе Возрождения. Это было вольное подражание изящной удлиненности фигур Жана Гужона и его школы. Искусство скульптора было и современным и старинным, оно было вне времени.

— Здешняя усадьба относится к той же эпохе, что и усадьба в Ане, — пояснил молодой человек в блузе. — Меня просили сделать новые скульптуры взамен тех, которые пропали во время последней войны.

Эти слова «последняя война» он произнес совершенно спокойно. Для него война должна была быть так далека!.. Беранжера прижалась щекой к руке Абеля. Да, скульптор молод. Ему, наверно, лет двадцать, ну двадцать один. Под нижней губой у него русая бородка, она придает ему сходство с вольными стрелками 1870 года… Беранжера смотрит на держащихся за руки амуров и улыбается.

— Вы счастливый человек, — говорит скульптору Абель.

— Счастливый? — удивленно переспрашивает скульптор. — Да. Точнее, я был бы счастлив, если бы мне не грозила военная служба… Да здравствует песок африканских пустынь!

«Внимание, внимание, внимание!.. На свете нет ничего безразличного. Нельзя упускать из виду ни одной мелочи. Окончательное разъяснение может прийти с той стороны, откуда вы его как раз не ждете. Объявить тревогу по всем службам. Всему начальствующему и рядовому составу. Объявить всеобщую тревогу. Установить особое наблюдение за двумя амурами, которые держатся за руки. Амуры с крылышками держатся за руки. Амуры с крылышками держатся за руки. Повторите…»

Это были действительно два амура с крылышками; намеренно неловкие, угловатые, напоминавшие «улыбки Ангела» в Буржском, Реймском или Страсбургском соборах, с точки зрения пластической они были выполнены безукоризненно. Они ничем не напоминали толстозадых амурчиков с колчанами — несносных детей Регентства и барокко. Это были молодой человек и молодая девушка с очаровательными в своей вытянутости фигурами. Два амура стояли рядом, держась за руки) другая рука крепко упиралась у них обоих в бедро. Таким образом, их руки, плечи и крылья образовывали кариатиду. Опорой кариатиды служили крылья, соприкасавшиеся под прямым углом.

Беранжера вернула фотографии скульптору.

— Можно посмотреть вашу работу? — спросил Абель.

— Отчего же? Я сейчас заканчиваю слепок для усадьбы. Он еще в работе. Легкий белый песчаник. Структура изумительная! Вы тоже скульптор?

— Нет.

— Вы спросите Песню о Роланде, — вмешался товарищ скульптора. — Его зовут Роланд. Он все время поет. Его прозвали Песня о Роланде. А еще — Бороденка, а еще — Козлик.

— Завидую вам, — сказал Абель. — Главным образом потому, что вы придумали этих двух амуров; они держатся за руки, руки сплелись у них, как снасти, — в таком положении они способны выдержать любую тяжесть.

И тут Абель снова прибегнул к той саркастической, горькой, немного театральной словесной формуле, с помощью которой он привык определять свою профессию:

— А я бросаю слова на ветер.

— Сударыня! — обратился к Беранжере Роланд, он же Козлик. — Если ваш друг и бросает слова, то бросает он их довольно метко!.. Милостивый государь! Вы мне растолковали мое произведение… Я его не понимал. Я говорю серьезно!

Происходило то же, что с рыбаком, то же, что с мальчуганом в черной рубашке. Золотистый мед легенды сочился вокруг посетителей странного этого бистро, ютившегося на углу старинных жарких улиц. Белели подслеповатые оконца. Вот сейчас войдет девица Мари-Те и скажет: «А, ты здесь! Здорово, канайец!» Или Мамочка: «Какой красивый парень! Иди ко мне». А все-таки на этого красивого парня хватит четырех минут, не больше, чем на тщедушную морскую пехоту.

— Эту тему выдумал не я, — говорил Роланд. — В Руанском музее я напал на обрывок эскиза. Сангина. Все это уже стерлось. Я разглядел двух амуров. Два чернильных пятна…

Если бы при этом присутствовала Валерия, она не преминула бы вставить: «Тест Роршаха».

Но от Абеля ускользнула бы тогда символичность амуров с переплетенными руками. А между тем этот символ причинял ему боль, боль жгучую, не менее жгучую, чем та, которую вызывала в нем гибель Жака. Когда люди прозревают идеал, им всегда бывает больно.

— Однако твоя подружка не торопится.

— Мы же с Флер договорились. Она аккуратная мещаночка. Не то, что я: меня угораздило потерять ее новый адрес!

— Послушай, Малютка, — встряхнувшись, заговорил Абель, — ты все время была чудной девочкой. Будь такой до конца… Доскажи мне про Жака.

Беранжера ответила ему на это вопросом:

— Ты собираешься ехать?

— Не могу же я остаться тут навсегда.

А почему, собственно, не может он остаться навсегда с Беранжерой, с освобожденными, такими, каковы они есть, с пестрядью арабских песен, со словоохотливыми скульпторами и каменщиками? Почему бы ему не осесть в стране амуров, держащихся за руки? Главная разведывательная служба немедленно телеграфировала: «Нет, это не выйдет! Немыслимо. Мы ни за что не отвечаем. Подумайте о вашей недобродетельной подружке. Она захочет быть одним из ангелочков. Вне всякого сомнения. Но не сможет. Она неуловима. Неисправима. Неисправима. Беранжера — это Майя. Бойтесь иллюзий. У вас своя жизнь. Повторите».

— У меня своя жизнь, Беранжера.

Лицо у Беранжеры потемнело. В самом тоне ее вопроса была неуверенность.

37

Флёр — по-французски цветок.