Страница 58 из 91
Ополчения, которые проходили через эти места в 1813 году, лишились во время похода почти половины своего народа. Случалось даже, что, едучи ночью, подвернется замерзший труп между полозьями; отверделые руки его останавливали сани, так что надобно было вылезать и вытаскивать мертвеца из-под саней. Ужасное зрелище представляли и различные положения, в которых умирали французы. Некоторые были вдвое согнуты, у других лица изуродованы от ударов об лед при падении. Снег заносил тех, которые лежали в канаве, и случалось видеть руку со сжатым кулаком или почерневшую ногу, которая торчала из-под снега. Я видел одного француза, замерзшего стоя на коленях, сложа руки в положении просящего помощи. Казаки наши забавлялись мертвыми: они их втыкали головами в снег, ногами вверх, врознь, сажали их друг на друга верхом, выставляли их рядами к стенам строений, составляли из них группы, впрягали замерзшие тела к оставленным на дороге французским орудиям, сажали их по нескольку человек в брошенные коляски и дрожки. Проезжая через Ошмяны, я видел один дом в два этажа без оконных рам и без дверей, но во всяком окне стояло, опершись на край, человека четыре замерзших французов. Голые тела эти в отверделом положении своем выражали еще страдания, в которых они умирали. Зрелища ужасные, с которыми мы тогда свыклись! В числе замерзших встречались и женщины, тоже нагие…
Пехотинцы страдали от холода, часто и от голода. Старания их ограничивались только тем, чтобы поживиться около мертвого шапкой или изорванным кафтаном. Когда не могли сего сделать, то хоть спарывали с них пуговицы. Кавалеристы домогались своего: они сдирали подковы с палых лошадей. Артиллеристы срывали железо с брошенных лафетов и шины с колес.
Число трупов, устилавших дорогу, увеличивалось множеством французских офицеров и солдат, более похожих на тени, чем на живых людей, которые брели в сильнейшие морозы, голые и босые, среди отшедших товарищей своих, и к ним по пути валились. На редком из них был мундир, большей частью покрывались они чем попало. У многих были на головах ранцы вместо шапок, у иных оставались на головах кирасирские каски с длинными конскими хвостами, сами же кирасиры были голые и накрывались рогожей или обвивались соломой. Я видел одного из таких, который, опираясь на палку, вел под руку женщину; несчастная чета еле на ногах держалась и просила хлеба у прохожих: «Клиеба, клиеба!» Иные скрывались в соломе в селениях, лежащих в стороне от большой дороги. Однажды случилось мне ночевать в уцелевшей деревне. Слуга мой пошел на крестьянское гумно, дабы достать корма для лошадей, и когда он стал набирать солому, то из оной выскочили два голых француза, которые так быстро убежали в лес, что их не могли остановить.
Французы преимущественно толпились там, где лежала падаль, около которой они дрались и которую рвали на куски. Они обступали наших мимо идущих, прося на всех европейских языках хлеба, службы или плена. Но какое пособие можно было оказать сим страдальцам, когда мы сами почти бедствовали? Некоторые из наших офицеров уверяли, что они видели, как французы, сидя у огня, пожирали члены мертвых товарищей своих. Сам я не видал этого, но готов тому верить.
Многие французы почти требовали, чтобы мы их брали в плен, и говорили, что мы обязаны были призреть обезоруженных людей; но они не имели права ссылаться на существующие между воюющими обычаи, когда сами столь явно нарушали их жестокостями, разорением и грабежом, которые они в нашем Отечестве производили. Наполеон расстрелял многих наших солдат пленных, когда не имел чем кормить их. Отставшим же от армии солдатам насилия мы не делали: они сами погибали от того, что нечем было их содержать. Из них выбирали, однако, немцев, которых привели внутрь России и сформировали из них легионы, присоединившиеся впоследствии в Германии к прусской армии. Посылали также казаков набирать пленных, которых сгоняли в одно место и потом отсылали во внутренние губернии колоннами, состоявшими из двух и трех тысяч человек; но продовольствия им, за неимением оного, не могли давать. На каждом ночлеге оставались от сих партий на снегу сотни умерших. Некоторые на походе отставали. Однажды встретился я с такой колонной, в которой сделалась драка. Поссорились за то, что один из них нашел на дороге отрезанную лошадиную ногу и, подняв ее, стал грызть; голодные товарищи, увидя это, бросились на него, чтобы отнять добычу, и задавили бы его, если бы казаки, въехав в толпу, не разняли дерущихся плетьми и пиками.
Жесточе всех обходились с пленными крестьяне, которые зарывали их живыми в землю. «Пускай он своей смертью помрет, – говорили они, – мы не будем отвечать за убийство перед Богом». Иные покупали их у казаков за несколько грошей, приводили к себе в деревню и передавали «нечистого врага» (как они называли французов), связанного, ребятишкам на умерщвление с истязаниями всякого рода, «чтобы дети их, – говорили они, – разумели, как истреблять нехристей». Может быть, что дошедшие до меня рассказы о том были преувеличены, но я сам слышал одного крестьянина, говорившего, что пленные вздорожали, к ним приступу нет, господа казачество прежде продавали их по полтине, а теперь по рублю просят…
В 1812 году взято нами в плен 180 тысяч человек, из коих едва ли 30 тысяч возвратилось в свое отечество. Французы оставили в России 1400 орудий и всю казну, от которой обогатились преимущественно казаки. Довольно странно, что некоторые из бродящих по дороге французов, забыв опасность, грабили вместе с казаками казну Наполеона и в общей суматохе лазили в фургоны, от коих, разумеется, были отбиты. Иным, однако же, удавалось вытащить несколько золота, которое у них, впрочем, на месте же и отбирали.
А. Ж. Б. Бургонь
Пожар Москвы и отступление французов
На другое утро, 18-го, дороги уже испортились; повозки, нагруженные добычей, тащились с трудом; многие оказались сломанными, а с других возницы, опасаясь, чтобы они не сломались, спешили сбросить лишнюю кладь. В этот день я был в арьергарде колонны и имел возможность видеть начало безурядицы. Дорога была вся усеяна ценными предметами: картинами, канделябрами и множеством книг. В течение целого часа я подбирал тома, просматривал их, бросал, поднимал другие, которые, в свою очередь, бросал, предоставляя кому угодно поднимать их…
20 октября, как и предыдущую ночь, мы провели в лесу, на краю дороги. За последние дни мы начали питаться кониной. Небольшое количество провианта, которое мы могли унести с собой из Москвы, уже истощилось, и нужда давала себя чувствовать вместе с усиливающимся холодом. Что до меня, то у меня еще оставалось немного рису; я берег его на случай крайности, предвидя в будущем нужду еще гораздо большую.
В этот день я опять находился в арьергарде, состоявшем из унтер-офицеров. Дело в том, что уже многие солдаты начали отставать, чтобы отдохнуть и погреться у костров, оставленных войсками, проходившими раньше нас. По пути я увидел по правую сторону несколько рядовых из разных полков, между прочим и гвардейских, собравшихся вокруг большого костра. Меня послал майор с приказом, чтобы они следовали за нами. Подойдя, я узнал Фламана, моего знакомого драгуна. Он жарил кусок конины, вздетой на острие сабли, и пригласил меня поесть с ним. Я передал ему распоряжение следовать за колонной. Он отвечал, что отправится, как только утолит свой голод. Но он чувствовал себя очень плохо, потому что принужден был идти пешком в своих кавалерийских ботфортах, – накануне, в стычке с казаками, в которой он убил троих, его лошадь вывихнула себе ногу, и он должен был вести ее под уздцы. К счастью, человек, находившийся при мне, был близким мне лицом, и у него была в ранце запасная пара башмаков, которые я и отдал бедному Фламану, чтобы он мог переобуться и продолжать путь как пехотинец. Я простился с ним, не думая, что уже больше не увижу его. Два дня спустя я узнал, что он был убит на опушке леса в ту минуту, когда вместе с другими отсталыми собирался развести костер и отдохнуть…