Страница 52 из 91
Д. Мордовцев
1812 Год
Кружок офицеров снова собрался у костра, где лежал труп Усаковского.
‹…›
Порешили тут же, где он пал, выкопать ему могилу. И могила была выкопана быстро. Копали ее сами офицеры не лопатами, а саблями, в знак особого сочувствия покойнику. Завернули его в плащ всего – с раздробленной головы до ног, – не его первого, не его и последнего хоронили так на походе. Засыпав свежую могилку землей, снова по-прежнему уселись тут же, вокруг костра, и припомнили всё, что кто помнил хорошего из жизни покойника; а потом скоро перешли и на другое: не такое было время, чтоб долго вспоминать про убитых товарищей, – на это смотрели как на разлуку, и быть может ненадолго…
‹…›
Разговор оживился. Серебряный кубок Давыдова переходил из рук в руки. В дружеском кружке виднелись новые лица, в том числе и молодое, задумчивое, цыгановатое лицо Жуковского в ополченском костюме.
– Господа! – торжественно произнес Бурцов, который успел с горя хватить больше других и был в возбужденном состоянии. – Господа! Сегодня на привале, толкаясь меж московскими ратниками, я набрел на следующую картину: под кустом, закрытый от солнца тенью березы, сидит некий молодой витязь и, положив к себе на колени записную книжку, строчит… И что же бы вы думали он строчил? Угадайте!
– Что? Стихи! – отозвалось несколько голосов, и все обернулись к Давыдову.
Давыдов с удивлением смотрел на Бурцова.
– Ты, брат, перепил, кажись.
– Нет, я не перепел! – скаламбурил Бурцов. – Да ты, брат, и не туда попал… Строчили под кустом такое, я вам доложу!..
И он коварно, подмигивая и щурясь, взглянул на Жуковского. Жуковский давно сидел как на иголках.
– Строчили, господа, вот что… – продолжал Бурцов, – «Певец во стане русских воинов».
– Кто же это? – спросил Давыдов.
– А вон наша красная девушка, – указал Бурцов на Жуковского.
Жуковский, который совсем покраснел, хотел было уйти. Но его стали упрашивать прочесть стихи, говорили, что нехорошо таиться от товарищей, что они все теперь – одна семья. Жуковский говорил на это, что его стихи не кончены, что это только наброски, задуманные, но неисполненные картины, что в них нет связи, не везде отделан стих. Но ничего не помогло: его просили прочесть хотя отрывки. Нечего делать: он полез в карман, вынул оттуда небольшую, темно-малинового бархата книжечку, вышитую разноцветными бисерами и светло-русыми, словно лен, женскими волосами (подарок перед разлукой), подсел ближе к костру и несмелым, дрожащим голосом начал:
Приступ был удачен. Все слушали затаив дыхание. Давыдов сидел глубоко задумчивый: он чутьем поэта ощутил мастерство стиха, он чувствовал веяние таланта. Бурцов с благоговением смотрел на цыгановатое, робкое и скромное лицо поэта и не шевелился. Дурова сидела бледная, несмотря на красноватый отблеск костра. Все ждали, даже в темноте виднелись лица солдатиков, на которых падал огонь от костра, – и они слушали. Жуковский, у которого дрожали руки, как и голос, продолжал с большей силой:
Он взглянул на то место у костра, где недавно зарыли Усаковского. У Дуровой вырвался из груди глубокий вздох, словно стон. Все взглянули на нее, но Жуковский с силой продолжал чтение:
Он остановился. Ропот одобрения был единодушный. Бурцов не усидел и бросился целовать поэта, восторженно повторяя:
– Бесподобно! Бесподобно! – «Кто любит видеть в чашах дно, Тот бодро ищет боя»! Божественно! – «О, всемогущее вино, веселие героя!» Пребожественно! Выпьем же, Вася, друг, цыпочка! – И он душил бедного поэта.
Тот защищался, краснея еще больше.
– Перестань, Бурцов, ты задушишь его! – вмешался Давыдов.
С трудом усадили забияку и просили Жуковского продолжать. Тот снова отговаривался, что далее у него не все выправлено, но его попросили, и он, повернув листок, начал:
От этих последних стихов, казалось, действительно все задрожали. Голос читающего перешел в какой-то молитвенный тон, отзывавшийся и плачем, и восторгом. На лицах слушавших горело и дрожало умиление. Дурова, спрятавшись за Бурцова и закрыв лицо руками, вздрагивала всем телом: она глухо рыдала. Все были потрясены и мелодией голоса читавшего, и прелестью и музыкой стиха; мысль, положенная в этот стих, глубоко выражала душевное настроение каждого. Всем пережившим ужасы последних дней за эту именно Родину до того она казалась теперь дорогой, с ее полями и родными холмами, политыми кровью их товарищей; этим милым светом родного неба, этими знакомымы потоками, замутившимися от родной же крови, «златыми играми первых лет и первых лет уроками», что гармонические строфы, прочитанные гармоническим полуплачущим голосом, вызвали какой-то стон восторга.
Никто сначала не заметил за общим потрясением, а когда заметили, то не поверили, что Бурцов, этот всесветный повеса и пьяница, горько плакал, сидя на корточках и мотая всклокоченной головой, как это обыкновенно и невольно делают люди, когда плачут о чем-либо безнадежно. Никто не заметил и того, что из-за спин и застывших от внимания лиц солдатиков, которые подвинулись к костру и, держась несколько в отдалении, в тени, жадно вслушивались в каждое певучее, знакомое их сердцу слово читавшего и как-то по-детски моргали глазами, боясь шевельнуться и громко дохнуть, как на смотру, – что из-за спин солдатиков выглядывало худое, морщинистое и загорелое лицо с седыми, нависшими на маленькие, глубоко сидевшие подо лбом глаза бровями – лицо Платова, которого хотя солдатики и узнали и посторонились было от него, но он знаком показал им, чтоб они не трогались и стояли бы по-прежнему смирно, не обращая на него внимания.
Долго не могли прийти в себя слушатели; но когда первый немой восторг прошел, все шумно начали хвалить молодого поэта, благодарили его, жали ему руки, придвигались к нему все теснее и теснее. У Давыдова лицо подергивалось – так поражен он был неслыханной задумчивостью и неслыханной же мелодией стиха. Все начали просить: «Дальше, ради бога, дальше!»
Ободренный неожиданным успехом, Жуковский стал смелее перелистывать книжку.
– Это еще не кончено – не совсем гладко… Разве это? – тихо говорил он как бы сам с собой. – Вот это, кажется, кончено – это…