Страница 42 из 91
Инженерная сторона этого дела была поручена храброму и ученому полковнику Депрэ. Этот офицер прибыл из самой Испании; он только что, в начале сентября, был свидетелем отступления наших из Мадрида в Валенсию, в следующий месяц ему пришлось видеть новое отступление французов – из Москвы в Вильну. Повсюду наши силы слабели.
На герцога Тревизского смотрели, как на человека, обреченного на гибель. Прочие полководцы, его старые сотоварищи по походам, расстались с ним со слезами на глазах, а император, прощаясь с ним, сказал, что рассчитывает на его счастье, но что, впрочем, на войне нужно быть готовым ко всему.
Мортье повиновался без колебания. Ему был отдан приказ охранять Кремль, затем, при выступлении, взорвать его и поджечь уцелевшие здания города. Эти последние распоряжения были посланы Наполеоном из села Красная Пахра. Выполнив их, Мортье должен был направиться к Верее и, соединившись с армией, составить ее арьергард…
Между тем, по мере того как Великая армия покидала Москву, казаки проникали в ее предместья, а Мортье удалился в Кремль. Эти казаки состояли разведчиками у 10 тысяч русских, которыми командовал Винцингероде. Этот иностранец, воспламененный ненавистью к Наполеону и обуреваемый желанием вернуть Москву и таким выдающимся геройским подвигом снискать себе в России новую родину, в своем увлечении оставил своих далеко за собой. Миновав Грузины, он устремился к Китай-городу и Кремлю. Презирая наши аванпосты, он попал в засаду и, видя, что его самого захватили в этом городе, который он пришел отнимать, сразу переменил роль: замахав платком, он объявил себя парламентером.
Его привели к герцогу Тревизскому. Тут русский генерал стал дерзко восставать против совершенного над ним насилия. Мортье отвечал ему, «что любого генерал-аншефа, являющегося таким образом, можно принять за слишком отважного солдата, а никак не за парламентера и что ему придется немедленно отдать свою шпагу». Тут, не рассчитывая более на обман, русский генерал покорился и признал свою неосторожность.
Наконец, после четырех дней сопротивления, французы навсегда покинули этот зловещий город. Они увезли с собой 400 человек раненых, но, удаляясь, наши заложили в скрытое и верное место искусно изготовленное вещество, которое уже пожирало медленное пламя. Все было рассчитано: был известен час, когда огню суждено было достичь огромных куч пороха, скрытых в фундаменте этих обреченных на гибель дворцов.
Мортье поспешно удалился, но в то же время жадные казаки и грязные мужики, привлеченные, как говорили, жаждой добычи, стали стекаться со всех сторон. Они стали прислушиваться и, так как внешнее безмолвие, царившее в крепости, придало им наглости, отважились проникнуть в Кремль. Они стали подниматься, их руки, искавшие добычи, уже протягивались, как вдруг все они были уничтожены, раздавлены, подброшены в воздух, вместе со стенами дворцов, которые пришли грабить, и 30 тысячами ружей, оставленных там. Затем, перемешавшись с обломками стен и оружия, оторванные части их тел падали далеко на землю, подобно ужасному дождю.
Под ногами Мортье земля дрожала. На десять миль дальше, в Фоминском, император слышал этот взрыв.
Барон А. Дедем
«Русская старина», 1900 г., Кн. 7
Император выехал из Москвы 7 октября, но оставил в городе маршала герцога Тревизского, который должен был ждать в Кремле результатов битвы. Наполеон лелеял еще тайную надежду вернуться в Кремль, но на случай, если бы это ему не удалось, он отдал приказ маршалу взорвать дворец в знак маленькой революционной мести и арсенал, хотя уже разграбленный и русскими, и французами, но где еще много хранилось трофеев, отнятых у турок.
Даже гробниц царей и тех не пощадили! Мне пришлось видеть, как валялись на земле набальзамированные царские останки и как их топтали солдаты, думавшие обогатиться, срывая с них стразы, которые они принимали за настоящие драгоценные камни. Золотой крест с колокольни Ивана Великого, набальзамированная рука святого, патрона города, одно кресло из дворца и другие редкости с драгоценностями были вывезены из города. Лучшие картинные галереи сгорели еще во время пожара, а деньги и все то, что было захвачено армией, наполовину снова было отобрано русскими, а остальное было уничтожено, чтобы не досталось им.
Многое просто зарывали в землю в химерической надежде, что удастся вернуться за ним. Уходя, армии пришлось бросить в Кремле много экипажей и амуниционных повозок. Страшный гул, последовавший за взрывом нескольких больших зданий, возвестил о нашей эвакуации.
А. Норов
Воспоминания
Нельзя вообразить себе те ужасные картины, которые развертывались перед нами по мере того, как мы подвигались от Калужских ворот к Москве-реке. Один только наш квартал – от Калужской заставы до Калужских ворот – уцелел от пожара (но не совсем от грабежа), и, конечно, благодаря графу Лористону, занимавшему… дом графини Орловой. Таким образом, был пощажен Донской монастырь. Все, что видно было перед нами, сколько мог обнять глаз, было черно; высокие трубы домов торчали из груд развалин; полизанные пламенем дома, закопченные снизу доверху высокие церкви были как бы подернуты крепом, и лики святых, написанные на их стенах, проглядывали со своими золотыми венцами из-за черных полос дыма; несколько трупов людских и лошадиных были разбросаны по сторонам. Замоскворечье было нам мало знакомо, но тяжкое впечатление такого зрелища навело на всех нас глубокое молчание, и, проезжая мимо поруганных святых церквей, мы творили крестное знамение. В некоторых церквах, несколько уцелевших, двери были распахнуты, и груды хлама и разных снадобий и мебели наполняли их.
Но как выразить то чувство, которое объяло нас при виде Кремля! Когда мы въехали на Каменный мост, картина разрушения представилась нам во всем ужасе… Мы всплеснули руками: Иван Великий без креста, как бы с размозженной золотой главой, стоял одинок, не как храм, а как столб, потому что вся его великолепная боковая пристройка с двумя куполами и с огромными колоколами была взорвана и лежала в груде. Когда мы проезжали ближе, то видели с набережной, у подошвы его, там, где он соединялся с пристройкой, глубокую продольную трещину. Башня с Боровицкими воротами была взорвана; середина Кремлевской стены также, и мы едва могли пробраться среди груд развалин. Грановитая палата, пощаженная пламенем, стояла без крыши, с закоптелыми стенами и с полосами дыма, выходящими из окон. На куполах соборов многие листы были оторваны. Огибая Кремль, по дороге к Василию Блаженному, мы увидели, что угловая башня со стеной была взорвана. Спасские ворота с башней уцелели. Башня Никольских ворот от верха вплоть до образного киота, наискось, была обрушена; но сам киот с образом Николая Чудотворца и даже со стеклом – что мы ясно видели – остались невредимы. Угловая стена, примыкавшая к этой башне, и арсенал, обращенный к бульвару, что теперь Кремлевский сад, были взорваны…
С теми же чувствами, как Неемия после плена Вавилонского объезжал вокруг обрушенных стен Иерусалима, мы обозревали обрушенные стены Кремля. Наполеон хотел бы всю местность ненавистной ему Москвы, сделавшуюся гробницей его славы, вспахать и посыпать солью, как сделал Адриан с Иерусалимом, и изгладить ее имя с лица земли. Но Иерусалим остался святыней мира, а обновленная новым блеском Москва осталась святыней России!
Аббат А. Сюрюг
«Русский архив», 1876 г., № 4
В продолжение шестинедельного здесь пребывания французов я не видал даже тени Наполеона и не искал случая увидать его. Мне говорили, что он позовет меня, и это известие меня ужасало; но, к счастью, оно не оправдалось. Он не посетил нашего храма (церковь Св. Людовика) и, вероятно, и не думал об этом. Четыре или пять офицеров старых французских фамилий посетили богослужение; двое или трое исповедовались. Впрочем, вам будут понятны отношения к христианской вере этих войск, когды вы узнаете, что при 400 тысячах человек, перешедших через Неман, не было ни одного священника. Во время их пребывания здесь из них умерло до 12 тысяч, и я похоронил, по обрядам церкви, только одного офицера и слугу генерала Груши. Всех других офицеров и солдат зарывали их товарищи в ближних садах. В них нет и тени верования в загробную жизнь. Однажды я посетил больницу раненых; все говорили мне об их телесных нуждах, но никто о душевных, несмотря на то что над третьей частью из них уже носилась смерть. Я окрестил многих детей у солдат. Крещение они еще признают, и все обходились со мной почтительно. Впрочем, вера для них составляет лишь слово, лишенное смысла.