Страница 39 из 91
Утром рано подходит офицер и всех мужчин забрал, и вашего папеньку тоже, оставил одних женщин да раненого Павла Ивановича, и повел их тушить окольные дома. Так до самого вечера пробыли мы одни; сидим и плачем, да и только. В сумерки приходит барин и с ним какой-то офицер…
Позвольте мне сменить старушку и продолжать ее рассказ. Мой отец, окончив свою брандмайорскую должность, встретил у Страстного монастыря эскадрон итальянской конницы, он подошел к их начальнику и рассказал ему по-итальянски, в каком положении находится семья. Итальянец, услышав la sua dolce favella[58], обещал переговорить с герцогом Тревизским и предварительно поставить часового в предупреждение диких сцен вроде той, которая была в саду Голохвастова. С этим приказанием он отправил офицера с моим отцом. Услышав, что вся компания второй день ничего не ела, офицер повел всех в разбитую лавку. Цветочный чай и левантский кофе были выброшены на пол вместе с большим количеством фиников, винных ягод, миндаля. Люди наши набили себе ими карманы; в десерте недостатка не было. Часовой оказался чрезвычайно полезен: десять раз ватаги солдат придирались к несчастной кучке женщин и людей, расположившихся на кочевье в углу Тверской площади, но тотчас уходили по его приказу.
Мортье вспомнил, что он знал моего отца в Париже, и доложил Наполеону. Наполеон велел на другое утро представить его себе. В синем поношенном полуфраке с бронзовыми пуговицами, назначенном для охоты, без парика, в сапогах, несколько дней не чищенных, в черном белье и с небритой бородой, мой отец – поклонник приличий и строжайшего этикета – явился в тронную залу Кремлевского дворца по зову императора французов…
‹…›
После обыкновенных фраз, отрывистых слов и лаконических отметок, которым лет тридцать пять приписывали глубокий смысл, пока не догадались, что смысл их очень часто был пошл, Наполеон разбранил Ростопчина за пожар, говорил, что это вандализм, уверял, как всегда, в своей непреодолимой любви к миру, толковал, что его война в Англии, а не в России, хвастался тем, что поставил караул к Воспитательному дому и к Успенскому собору, жаловался на Александра, говорил, что он дурно окружен, что мирные расположения его неизвестны императору.
Отец мой заметил, что предложить мир скорее дело победителя.
– Я сделал, что мог, я посылал к Кутузову – он не вступает ни в какие переговоры и не доводит до сведения государя моих предложений. Хотят войны – не моя вина, – будет им война.
После всей этой комедии отец мой попросил у него пропуск для выезда из Москвы.
– Я пропусков не велел никому давать. Зачем вы едете? Чего вы боитесь? Я велел открыть рынки!
Император французов в это время, кажется, забыл, что сверх открытых рынков не мешает иметь покрытый дом и что жизнь на Тверской площади среди неприятельских солдат не из самых приятных.
Отец мой заметил это ему. Наполеон подумал и вдруг спросил:
– Возьметесь ли вы доставить императору письмо от меня? На этом условии я велю вам дать пропуск со всеми вашими.
– Я принял бы предложение вашего величества, – заметил мой отец, – но мне трудно ручаться.
– Даете ли вы честное слово, что употребите все средства лично доставить письмо?
– Je m'engage sur mon ho
– Этого довольно. Я пришлю за вами. Имеете ли вы в чем-нибудь нужду?
– В крыше для моего семейства, пока я здесь, больше ни в чем.
– Герцог Тревизский сделает, что может.
Мортье действительно дал комнату в генерал-губернаторском доме и велел нас снабдить съестными припасами; его метрдотель прислал даже вина. Так прошло несколько дней, после которых в четыре часа утра Мортье прислал за моим отцом адъютанта и отправил его в Кремль.
Пожар достиг в эти дни страшных размеров: накалившийся воздух, непрозрачный от дыма, становился невыносимым от жара. Наполеон был одет и ходил по комнате озабоченный, сердитый; он начинал чувствовать, что опаленные лавры его скоро замерзнут и что тут не отделаешься такой шуткой, как в Египте. План войны был нелеп – это знали все, кроме Наполеона, – Ней и Нарбон, Бертье и простые офицеры. На все возражения он отвечал каббалистическим словом: «Москва». В Москве догадался и он.
Когда мой отец вошел, Наполеон взял запечатанное письмо, лежавшее на столе, подал ему и сказал, откланиваясь:
– Я полагаюсь на ваше честное слово.
На конверте было написано: «A mon frére l'Empereur Alexandre»[60].
Пропуск, данный моему отцу, до сих пор цел; он подписан герцогом Тревизским и внизу скреплен московским обер-полицмейстером Лессепсом. Несколько посторонних, узнав о пропуске, присоединились к нам, прося моего отца взять их под видом прислуги или родных. Для больного старика, для моей матери и кормилицы дали открытую линейку, остальные шли пешком. Несколько улан верхами провожали нас до русского арьергарда, в виду которого они пожелали счастливого пути и поскакали назад. Через минуту казаки окружили странных выходцев и повели в главную квартиру арьергарда. Тут начальствовали Винцингероде и Иловайский 4-й.
Винцингероде, узнав о письме, объявил моему отцу, что он его немедленно отправит с двумя драгунами к государю в Петербург…
‹…›
Отца моего повезли на фельдъегерских по тогдашнему фашиннику…
‹…›
Отца моего привезли прямо к Аракчееву и у него в доме задержали. Граф спросил письмо, отец мой сказал о своем честном слове лично доставить его; граф обещал спросить у государя и на другой день письменно сообщил, что государь поручил ему взять письмо для немедленного доставления. В получении письма он дал расписку (и она цела). С месяц отец мой оставался арестованным в доме Аракчеева; к нему никого не пускали; один А. С. Шишков приезжал, по приказанию государя, расспросить о подробностях пожара, вступления неприятеля и свидания с Наполеоном; он был первый очевидец, явившийся в Петербург. Наконец Аракчеев объявил моему отцу, что император велел его освободить, не ставя ему в вину, что он взял пропуск у неприятельского начальства, что извинялось крайностью, в которой он находился. Освобождая его, Аракчеев велел немедленно ехать из Петербурга, не видавшись ни с кем, кроме старшего брата, которому разрешено было проститься.
Б. Э. О'Меара
Наполеон в изгнании
«Через два дня после нашего прибытия начался пожар. Сначала он не казался опасным, и мы думали, что он возник от солдатских огней, разведенных слишком близко к домам, почти сплошь деревянным. Это обстоятельство меня взволновало, и я (Наполеон. – Ред.) отдал командирам полков строжайшие приказы по этому поводу. На следующий день огонь увеличился, но еще не вызвал серьезной тревоги. Однако, боясь его приближения к нам, я выехал верхом и сам распоряжался его тушением. На следующее утро поднялся сильный ветер, и пожар распространился с огромной быстротой. Сотни бродяг, нанятых для этой цели, рассеялись по разным частям города и спрятанными под полами головешками поджигали дома, стоявшие на ветру, – это было легко, ввиду воспламеняемости построек. Это обстоятельство да еще сила ветра делали напрасными все старания потушить огонь. Трудно было даже выбраться из него живым. Чтобы увлечь других, я подвергался опасности, волосы и брови мои были обожжены, одежда горела на мне. Но все усилия были напрасны, так как оказалось, что большинство пожарных труб испорчено. Их было около тысячи, а мы нашли среди них, кажется, только одну пригодную. Кроме того, бродяги, нанятые Ростопчиным, бегали повсюду, распространяя огонь головешками, а сильный ветер еще помогал им. Этот ужасный пожар все разорил. Я был готов ко всему, кроме этого. Одно это не было предусмотрено: кто бы подумал, что народ может сжечь свою столицу?! Впрочем, жители делали все возможное, чтобы его потушить. Некоторые даже погибли при этом. Они приводили к нам многих поджигателей с головешками, потому что мы никогда бы не узнали их среди этой черни. Я велел расстрелять около двухсот поджигателей… Нескольких генералов огонь поднял с постелей, – продолжал он. – Я сам оставался в Кремле до тех пор, пока пламя не окружило меня. Огонь распространялся и скоро дошел до китайских и индийских магазинов, потом до складов масла и спирта, которые загорелись и захватили всё. Тогда я уехал в загородный дворец императора Александра, в расстоянии приблизительно около мили от Москвы, и вы, может быть, представите себе силу огня, если я вам скажу, что трудно было прикладывать руку к стенам или окнам со стороны Москвы – так эта часть была нагрета пожаром. Это было огненное море, небо и тучи казались пылающими, горы красного крутящегося пламени, как огромные морские волны, вдруг вскидывались, подымались к пылающему небу и падали затем в огненный океан. О! Это было величественнейшее и самое устрашающее зрелище, когда-либо виданное человечеством!!!»
58
Милую родную речь (ит.).
59
Ручаюсь честью, государь (фр.).
60
Брату моему императору Александру (фр.).