Страница 36 из 91
Начались прения. Беннигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Беннигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы перед оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Беннигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Беннигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что-то длиннополому, осадил его: Беннигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Беннигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Беннигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Беннигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестраивались в слишком близком расстоянии от неприятеля…
Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы собираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, Messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots cassés[48], – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут не согласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и Отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое-что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки! – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу. – Будут и они, только бы…
В. Левенштерн
Записки
Густой туман заставил прекратить кровопролитное Бородинское сражение. Хотя оно не было выиграно нами, но его нельзя было считать и проигранным.
Неприятель воспользовался этим обстоятельством, чтобы отступить на позицию, которую он занимал поутру. Старая гвардия Наполеона не была поколеблена, точно так же, как и часть нашей гвардии, наш крайний правый фланг не был тронут.
Самый кровопролитный бой происходил на левом фланге и в центре. Французская армия сражалась с изумительным мужеством и понесла огромные потери, особенно пострадала ее кавалерия.
До тридцати генералов было убито и выбыло из строя, поэтому Наполеон назвал этот день la bataille des généraux (битвой генералов). Нам пришлось оплакивать князя Багратиона, командовавшего 2-й армией и напоминавшего своей доблестью героев Древнего мира. Он скончался от полученных им ран. Один из Тучковых был убит наповал, другой был смертельно ранен, а третий брат был ранен и взят в плен у Валутиной горы…
Только благодаря беспредельной преданности и самоотвержению солдат армии удалось оказать французам и их гениальному предводителю упорное сопротивление, причинившее им немало вреда. Сомневаться в выдающихся способностях Наполеона было бы равносильно доказательству своего собственного ничтожества. Он доказал, что сама судьба предназначила его быть полководцем. Сражения, выигранные им у опытных и искусных предводителей войск, поставили его выше всех остальных полководцев. Он довел военное искусство до высшей степени совершенства.
Обе армии провели ночь на поле сражения, на позиции, которую они занимали накануне. На следующий день, благодаря распорядительности генерала Барклая, наше отступление совершилось в величайшем порядке.
27 августа, в 6 часов утра, все корпуса выступили с занимаемых ими позиций. Мы прошли через Можайск, не быв потревожены неприятелем, который начал свое движение только в 10 часов утра…
Переходя с одной позиции на другую, мы достигли высот, прилегающих к Москве, и остановились близ Дорогомиловской заставы. Правый фланг расположился близ деревни Фили, левый опирался на Воробьевы горы, а центр находился между деревнями Троицкое и Волынское. Позиция была наскоро укреплена.
Кутузов поручил генералу Барклаю осмотреть позицию. Отдав это приказание, он остановился в открытом поле. Генерал Дохтуров приказал подать завтрак и собирался угостить всех нас. Генерал Барклай, который не придавал никакого значения хорошему столу и вообще всем удобствам жизни и не желал низкопоклонничать перед Кутузовым, сел на лошадь и уехал, но, заметив, что генерал Дохтуров не последовал за ним, он послал меня обратно, приказав мне привезти его во что бы то ни стало, хотя бы даже с котлетой во рту.
– Все они таковы, – сказал Барклай, – они стараются заслужить ласковое слово Кутузова, а не думают о том, что их слава зависит от «него», – и Барклай указал рукой в сторону неприятеля.
Увидав меня, Кутузов осведомился, зачем я вернулся. Я отвечал, что приехал за генералом Дохтуровым.
– Поезжайте, поезжайте, – сказал он ему, – не заставляйте ожидать генерала Барклая, я позавтракаю и без вас.
Бедному Дохтурову, человеку, впрочем, очень храброму, пришлось сесть на лошадь и догонять Барклая. Последний не сделал ему ни малейшего упрека: объехал позицию, нашел ее неудовлетворительной и через час вернулся к Кутузову.
В этот момент приехал из Москвы граф Ростопчин. Он прошел прямо к Барклаю и заперся с ним в занимаемом им домике.
В скором времени состоялся у Кутузова военный совет, продолжавшийся целый час. На совет были приглашены все важнейшие генералы: Беннигсен, Барклай де Толли, Остерман, Коновницын, Ермолов, Толь и граф Ростопчин[49].
Мнение генерала Барклая, поддержанное Толем и графом Остерманом, было принято Кутузовым. Оно не согласовалось со взглядом графа Ростопчина, который руководствовался не столько военными соображениями, сколько патриотизмом и думал только о спасении столицы. Решение, принятое на совете, было жестоким ударом для пылкой души генерал-губернатора. Граф Ростопчин не остался обедать у Кутузова, коим он был недоволен. Он обедал у Барклая и не скрывал своего неудовольствия по поводу принятого решения, которое оставалось пока тайной для всех лиц, не участвовавших в совете.
48
Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки (фр.).
49
Ошибка автора: граф Ростопчин на самом совете не присутствовал.