Валютчики

— Ты все берешь? — подвалил худой под тридцать лет мужчина с холщовой сумкой в руке. — Не желаешь взглянуть?

— Что? — не понял я.

— Икона. У бабушки завалялась.

Поставив сумку, мужчина принялся срывать с дерева газету. Я пихнул его под локоть:

— К ментовке подошел бы и предложил свой товар ментам. Они бы его быстро оценили.

— А что? — вздернул тот голову со свалявшимися волосами. — От бабки наследство.

— Хоть от дедки. Документы есть?

— На что?

— На наследство.

— Снял и принес.

— Ясно, — пожевал я губами. — Давай спрячемся, чтобы глаз было меньше.

Редко кто не выпятит на показ грошовое, в основном, богатство. Вечно с вывертом, дурацким приплясом. Потом из ментовки тащатся жалкие, растерянные, так и не понявшие, за что их отоварили.

Мужчина освободил товар от газет, протянул мне. Мы примостились за бочкой, прислонившись к выступу в стене. Развернув тяжелую доску лицом, я определил, что икона писана церковными мастерами конца девятнадцатого века. Или еще раньше. Доска толстая, как бы выгнутая, сзади два неглубоких паза вдоль со вставленными в них неширокими планками. Если от времени начнет рассыхаться, чтобы не пошла трещинами. Верный признак, что икона не рядовая. Повернув дерево боком, заметил, что слой краски солидный, нанесен на густую белую основу, которой вначале покрыли заготовку. Основа смахивала на засохший пласт меловой пасты, алебастра. На яичный белок, наконец, когда им обмазывают пасху, только вынутую хозяйкой из духовки, заодно посыпая сахарной пудрой. Краски спереди потускнели не очень. Нимбы над как бы лакированными, светло-коричневыми ликами, отливали золотом, пурпурные одежды богов сменялись бархатно — синими. Главные держали в узких ладонях с длинными пальцами открытые книги. С неба золотисто — белыми тонкими лучами исходило божественное сияние. В воздухе порхали птички с веточками в клювах, кувыркались кудрявые розовые ангелочки с крылышками за спиной. Идиллическая картина рая, или совещания земных святых по какому-то поводу. В середине восседал на троне в свободных одеждах старец с пушистой седой бородой. Властно-бесстрастное лицо не выражало эмоций, взгляд прямо перед собой. Над головой сиял золотой нимб, в руках он сжимал темный католический крест с одной поперечной перекладиной. Я и раньше не замечал, чтобы святые прислоняли к груди православные, с несколькими поперечинами, кресты. Письмо не похоже ни на примитивное донское, ни на русское, больше напоминало греческое, основательное. Доска имела размеры сантиметров пятьдесят на шестьдесят, толщиной не меньше пяти. Красной краской старославянской вязью по иконе была надпись, разобрать которую не представлялось возможным. Посопев, я перевернул образа тыльной стороной. Но и там художник или художники не запечатлели автографов.

— Не знаю, что молвить, — пробормотал я. — Доска интересная, да кто бы подсказал, что из себя представляет.

— Бери и дело с концом, — закуривая новую сигарету, пошевелил ключицами мужчина в поношенных брюках, в грязном пуловере. — Я предупредил, икона старинная, стоимости никто не знает.

— Почему решил продать? Старые работы обладают свойством возрастать в цене. Слыхал про аукционы в Англии?

— Ясное дело, Сотбис…. Доставать начала. Прочие нормальные, а эта… Выпью лишнего, видения красочные, словно белка накрывает.

— Пока бухать не бросил, самого прихватывала. Но с чего ты взял, что икона имеет отношение к гальюникам? — ставя доску на порожек, поднял я глаза на алкаша. — Кстати, когда накатило в первый раз, я тоже связал видения с намоленной в углу иконой. Даже лампадку купил, пристроил на палочке. По праздникам фитилек зажигал. Потом она вроде действовать принялась. От греха подальше продал.

— Чего спрашиваешь? Если есть спрос, покупай и сбагривай, — мужчина отошел в сторонку, выпустил клуб дыма. Кинул через плечо. — Думай, деньги твои.

Я провел пальцами по верху крашеного дерева, ковырнул ногтем белую основу. В памяти всплыл случай.

Тогда я бухал, за самогоном в ночь — полночь бегал к хохлушке через двор. Однажды запустила в прихожую, взяла сто рублей — деньги еще не обменяли на тысячные — положила в складки ночной рубашки и пошла в комнату отсчитать сдачи и принести бутылку. Бумажка упала на пол. Я поднял, запихнул за штанину, в носок. Через минуту послышалось бормотание, хохлушка выскочила в прихожую, уставилась на меня. Толстая, с трудом переводящая дух.

— Ты отдавал деньги? — спросила она.

— Сама брала. Сунула в ночную рубашку.

— Да помню я все, — зарыскала носом самогонщица. — Куда они делись…

— Отнесла в комнату. Сказала, принесешь сдачи и бутылку самогона.

Из спальни выполз вечно поддатый, такой же безобразный сожитель. Вдвоем они принялись обнюхивать углы в прихожей. Затем в квартире. Вернулись в переднюю, перетрясли вещи с ног на голову. Заставили меня расстегнуть курточку, рубашку. Я снимал ботинки. Оставалось сбросить штаны и показать задницу.

— Я отдам сдачу и бутылку, — плюхнулась на табурет самогонщица. — Лежат где-нибудь, воткнула и забыла. Иди.

Вышел я от хохлушки довольный. Обмануть бегемота никому не удавалось. В то время мною владел чисто спортивный интерес. Но с того случая хохлушка взялась отказывать. Мол, иди, знать не знаю. Поэтому в следующий раз, через время, пошли с Людмилой. С нею впустила. Передав бутылку, спросила:

— Говорят, ты иконами занимаешься?

— Вообще, да, — не стал отрицать я. — А что?

— Привезли из деревни. Родственники умерли, — женщина смахнула с лица прядь седых волос. — Купи, недорого продам.

— Покажи.

Самогонщица вынесла икону под пыльным стеклом. Сантиметров семьдесят на полметра. Толщина все пятнадцать. Внутри проглядывалась Дева Мария с маленьким Иисусом на левой руке. Прописаны только голова, руки и лик младенца с ладошками. Остальное покрывало сусальное золото, по бокам искусственные цветы. Одежда, аура над Девой и младенцем из той же фольги. Дерево было старым, звенело. Скорее всего, не земляки привезли уцелевшую от умерших родственников икону, а кто из алкашей расплатился за бутылку самогона.

— За сколько хочешь продать? — осмотрев коробку, спросил я.

— За сто рублей, — дернула кистью баба. — В Бога не верю, а место занимать — кому оно надо.

Расплатился с самогонщицей. На улице было холодно, морозно. Икону завернули в тряпицу еще в прихожей у хохлушки. Перешли двор, открыли дверь в мою квартиру. Я взялся за молоток, плоскогубцы, отвертку. Не терпелось узнать, какой мастер приложил руку. Поддатым был еще до похода к самогонщице, когда пришел и оттаял, немного развезло. Пока выдернул гвоздики, выдвинул стекло, разобрался в хитросплетениях фольги, на тонких проволочках пыльных цветов, наконец — то, перевернул источенную древесными паразитами доску на обратную сторону, потому что на лицевой надписей не обнаружилось, захмелел окончательно. На тыльном боку тоже никаких автографов старых мастеров. Посидев над раскуроченной коробкой, я добавил полстакана самогона. Запах пыли щекотал ноздри, першило в горле. Под молчаливым присмотром Людмилы затеялся ее собирать. Доска с ликами была небольшой, едва держалась на дощечках с планочками, соединявших ее с корпусом. Пришлось повозиться. И все равно многое скомкалось. Отложил икону до утра. На дворе была ночь. Выключил свет и полез на Людмилу. Когда почувствовал скорую разрядку, вдруг почудилось, что вместо подружки под меня легла бабушка, которая воспитала с шести месяцев и которую звал матерью. Она прилетела из пространства, то ли скользнула во внутрь любовницы, то ли подставилась сама. Воздержаться от семяизвержения было невозможно. Так и затолкал, растерянный, напряженный. Испуга не было. Через положенное время родился Данилка, оказавшийся младше внучки.

Небритый худой клиент в поношенной одежке продолжал смолить сигарету в стороне, цыкая слюной под ноги, неторопливо оглядываясь по сторонам. На сумку с товаром не смотрел, словно она перестала его интересовать. Я ковырнул носком ботинка небольшой камешек, задумчиво провел ладонями по вискам, по лицу. В груди никак не могло улечься возникшее не из чего чувство легкого дискомфорта. Накрытые тенью, падающей от жестяной бочки, матово отсвечивали потертые лики святых. Волна воспоминаний накрыла вновь. Еще случай каким-то образом получился связанным с иконой.