Валютчики

Пару дней кувыркался в море. Вечерами обследовал «до боли знакомые» кусты, тропинки в горах. Люди больше семьями, тесными группами. Детство до трухлявой старости ушло безвозвратно. Бесплатный секс исчез тоже. Пожилые мужчины с девочками разминались. Но одни выглядели самоуверенными, упитанными, другие алчно озабоченными. В кафе не разбивали бокалов о пол, не выясняли отношений посреди, с обильными питьем и закусками столами, зала. Не блевали под ноги. На смену им, громоздким, пришли на два — три столика уютные смакушки с вежливыми хозяевами — официантами.

На третий день пошел на рынок. Вылетел галопом, будто нарвался на голодного с весны ишака. Доллар подскочил в три раза. До самого вечера не вылезал из моря. Потом потащился на танцы в Тихий Дон. Пел армянин с приятным голосом. Люди этой нации, и чеченцы, успели оккупировать половину поселка, скупив частные домики, возведя на их месте двух — трехэтажные коттеджи, обвешанные выброшенными для просушки турецкими коврами с цыганскими перинами. Цены подскочили. Черноморские казаки потрясали усами на кругу в центре курортной зоны. Вокруг веселились отдыхающие.

Велик народ, умеющий смеяться над своими ошибками. Если бы он еще умел делать выводы, равных ему бы не было.

Людей на танцплощадке было немного. Наверное, из одних артелей, в коих начальники наградили коллективы путевками. В стороне выплясывала группка из четырех человек — три женщины и мужчина. Бросилась в глаза лет двадцати восьми блондинка с волнистыми волосами. Подключился. Из головы не вылезала сумма влета. На книжке шесть тысяч рублей. Мать честная, черненький ребенок почти за восемьсот баксов. Веревку пора искать, если бы гарантировали, что ТАМ этого нет. В великих книгах написано: как вверху, так и внизу. На земле тела с душами, на небе души без тел. Значит, знаний и добра не прибавляется, а тупости и зла не уменьшается. Одно лекарство — терпение. Когда зазвучала мелодия медленного танца, протянул руку навстречу блондинке. От волос пахло морем. Женщины перестали пользоваться духами, обходясь запахами собственными. Шея открытая. И родимое пятно. Там, где не увидеть невозможно — за соломенной прядью. Губы как у молодой Лолобриджиды. И так, что в знаменателе? Черненький ребенок и блондинка с губами. Один пусть растет, коли приправили, вторая успела загореть.

— Вы давно отдыхаете?

— Сегодня десять дней. А вы?

— Третий. Доволен под завязку.

— Зов семьи?

— Холостяк. Очень невезучий.

— Холостяки везучими быть не могут. Везучими считаются те, у кого в достатке всего.

— Не согласен. Тибетский Верховный Лама или Патриарх Всея Руси. На семьи табу. Тем не менее, потолка достигли.

— Опереться не на кого. Оставить накопленное некому.

— Опираются на паству. Оставляют людям.

— Надо детям.

— Железная женская логика. Как в рекламе о стиральном порошке.

— О порошке спорить не стоит. Надо чаще стирать рубашки.

— Э…кг. Как вам мелодия?

— Она заканчивается.

— Блин… Кругом не успеваю.

— Потому что холостяк.

Я собрался отойти в сторону, но поманили приятели блондинки. Зазвучал ритмичный танец. Как ни старался, до новой знакомой было далеко. Легкость, чувство ритма, когда движение исполняется как бы с оттяжкой, но точно в ноту. Когда женщина ощущает, что за нею следят, она способна заворожить. Женщина, но не баба. Пусть у бабы будет девяносто на шестьдесят на девяносто, у женщины на размер больше или меньше. Я старался до пота.

— Молодец, — заслужил похвалу блондинки. — В твои-то годы… Простите.

— Просто седой, а так, восьмидесяти нет, — не впервые не обиделся я.

— Стремитесь. Глядишь, взлетишь.

— Как насчет посидеть после зверинца?

— Надо понаблюдать еще на парочке жгучих танцев. Если что останется, почему бы и нет.

— Ну да, ну да. Насчет картошки дров поджарить…

Глубокий южный вечер тем отличается от неглубокого северного, что не нужно торопиться. Сладковатый запах фруктов, резковатый к ночи цветов, слабое шевеление пропитанного морем воздуха. Неуемные цикады. Мы сидели в смакушке, в которой негромко волновался стереомагнитофон. На столике бутылка полусладкого, фрукты, пирожные, кофе. Прихлебывая кофе, я подливал в бокал темно — красное вино, больше слушал. До этого было наоборот, пока женщина не поняла, что можно довериться хотя бы на сегодняшнюю лунную отдушину в водовороте окрашенной кровью повседневности. Я предупредил, пить бросил, потому что неинтересно. Можно не разглядеть судьбы. Она не согласилась, пила и пить будет. В меру. Она была красивая. Рассказывала, что служит в подразделении на Северном Кавказе. Тяжело. Племена осознали, что научились разговаривать на двух языках, один из которых — русский — не родной. Муж погиб. Двое детей. Пособие когда выплатят, когда забудут. Просятся в командировки в Чечню, в другую горячую точку. Она только приехала и сюда, иначе злость вымещала бы на детях. Боевые выдрали с кровью. Тыловые крысы продажнее чеченцев. Когда получили деньги, пробивались как из окружения, сжимая в руках Ф-1, эргэдэшки. Знали, их продали за дверью финансовой части. Свои. Когда вино закончилось, я посмотрел на собеседницу.

— Я пойду с тобой, — кивнула она.

Мы прошлись по тротуарам вечно праздного курорта. На перекрестке окунулись в синеву взбегающей в гору, похожей на тоннель от крон деревьев, улицы. Дом спал. Крутая лестница до площадки перед входом в келью. И… не получилось. На море и прежде случались срывы. Прикатывал взвинченным, резко наступало расслабление. Женщина забросила руки за подушку, засопела, оставив на краю со свисающей задницей. Утром она ушла.

Я продолжал ходить на танцы, но увидел ее лишь раз, когда собрался уезжать. Она стояла на перроне. Молча кивнув друг другу, мы разошлись. В воинской части да чтобы не нашлось молодцов, способных справиться с сослуживцем в юбке…

На рынке все были в сборе. Одни вперлись по самые некуда, вторые за день утроили, учетверили сбережения. По базару сомнамбулами бродили валютчики, с которых заемщики стребовали долг. К ним присоединились перешедшие на фрукты с овощами, на рыбу, не ко времени надумавшие расширять дело челноки. На деньги от продажи трехкомнатного жилища предоставлялось право приобрести собачью будку без дверей. Пополнился отряд бомжей. И снова с экранов телевизоров депутаты кричали, что сделано это во благо людей. Чтобы скрыть в 1961 году обвал рубля, Хрущев поменял старые деньги на новые. Тогда рабы и батраки в бостоновых костюмах кричали, как удобно червонцам в отделениях лопатников. Ну очень были большие. А теперь маленькие, как трамвайные билетики… Для проезда в один конец, откуда обратную дорогу нашел не каждый.

Я бросился снимать сбережения со сберкнижки. В стране потерянного не возвращали. Но беда не ходит одна. Менял разогнали. Кто не подчинялся, того менты скручивали, составляли акт о нарушении общественного порядка, отправляли на пятнадцать суток. Прячась за ларьками, я продолжал предлагать услуги. Освободился сын Сергей от второго брака. Служить бы в десантных войсках, а он, центровой ростовчанин двадцати лет, ростом метр девяносто пять, два с половиной года отсидел за драку. Пришел ко мне, запомнившего его четырехлетним ребенком. Ничего блатного не обнаружив, я предложил приходить на рынок по вечерам. Съездили на Темерник на оптовый рынок. В новой одежде и ботинках он изменился до неузнаваемости. Возникла мысль об устройстве моделью. Получилось прозаичнее. Тысячу раз просил гнать мнимых друзей. На тысячу первый, после месяца совместного труда сын заявил, надо уехать на несколько дней. Когда через полмесяца вернулся, я его не узнал. Заморенный, в одежде с чужого плеча. Он уже раздражал, и я прогнал его. Часто приходил с красивой девушкой. За деньгами. Ни учиться, ни работать. Начал попивать. Перешел на таблетки… Опоздал я. Сын чужой.

Бригадир за «полеты во сне и наяву» содрал плату. На просьбу пригреть сына ответил резким отказом. Конечно, погоду на рынке делал не он, но я сам подумал, что это к лучшему. И все вернулось на круги своя. Остальные ребята, пережидая смутное время, крутились как могли, пристраиваясь перед сбербанком на Буденновском.