Соборная площадь

— А ты куда подашься — спросил я у Аркаши.

— Даже не знаю, — тяжело вздохнул он. — Если бы дума приняла закон о земельных ваучерах, тогда остался бы здесь до последнего. А раз землю продавать не собираются то придется снова переключиться на книги. Тебя начну издавать, если хорошо напишешь.

— Я вплотную займусь постройкой дома, — включился в разговор Скрипка. — Для сына и его семьи.

— Он у тебя вечно по заграницам, — усмехнулся Аркаша. — А вообще, рано мы заговорили об уходе. Я предполагаю, что на приватизации дело не кончится. Голь на выдумки горазда, придумают что-то еще. Новый обмен денег, например, или вспомнят о военно-промышленном комплексе, его еще не тревожили. В крайнем случае, можно переключиться на продажу акций того же «Газпрома», «Норильского никеля», если, конечно, Зюганов с Жириновским и Стерлиговым не прихлопнут демократические преобразования в зародыше. Тогда рассчитывай только на себя, на свое здоровье. А его-то как раз нет. После работы на Чернобыльской атомной сердце вообще ни к черту. На таблетках живу.

Май пролетел птичкой колибри перед носом. Незаметно наступил июнь. Я работал, как лошадь, за десятерых, не упуская, однако, возможности расслабиться. Но в меру. Базар походил на разворошенный пчелиный улей. Теперь не люди искали ваучеристов, чтобы сдать чеки, а сами ваучеристы бегали за людьми в надежде подешевле их купить. Жара стояла невыносимая, как перед концом света. Мы глушили газировку уже не стаканами, а ведрами, обливаясь пульсирующими из нас реками пота. С похмелья лучше было не выходить вообще, чтобы прямо на месте не потерять сознания от солнечного удара. В заначке у меня лежало шестьдесят семь ваучеров. Я не сдавал их, каждодневно дожидаясь резкого скачка цен вверх. Но в Москве с прыжками не торопились. Наоборот, не покидало ощущение, что там хотят подрезать непомерно выросшую стоимость чека, обломать ему хотя бы рога, чтобы не здорово о себе мнил. Эта неопределенность до предела взвинчивала нервы. Ребята лаялись друг с другом как сапожники, едва удерживая себя от рукопашной схватки. Однажды Сникерс сорвался, врезал приставшему к нему с дурацким вопросом алкашу. Базарные менты тут же содрали с него неплохую мзду за сокрытие сего безобразия. Хохол послал подальше молодую армянку. Последний инцидент имел продолжение. Где-то через час подскочил «собачатник» с омоновцами. Бравые ребята похватали нас, покидали в зарешеченную здоровенную будку на колесах. В глубине уже сидела кучка кавказцев.

— Тебе, дорогуша, светит пятнадцать суток, — ткнув пальцем в Хохла, гоготнул здоровенный омоновец в черном берете. — Армянка накатала заявление.

— Да не трогал я ее, — разнервничался Хохол. — Она сама прикопалась. Ну я и сказал, чтобы дергала к себе в черножопию и там устанавливала порядки.

— Молодец, — хмыкнул в усы здоровяк, видимо, только что вернувшийся из горячей точки. — Но до заявления доводить было не надо.

— В своих республиках они нас за людей не считают, — обиделся Вадик. — А мы должны их в жопу целовать?

— Я с ребятами здесь вообще не причем, — развел руками длинный ваучерист с центрального прохода базара, случайно оказавшийся среди нас. — Мы совершенно никого не трогали. Спокойно стояли и разговаривали.

— А теперь подумайте вместе, как выкрутиться, — подмигнув, омоновец с грохотом закрыл железную дверь.

— На хрен ты с ней связывался, — беззлобно накинулись мы на Хохла. — Послал бы подальше и дело с концом. На каждую сволочь еще внимание обращать.

— Ребята, честное слово, я объяснял ей, сколько стоит сотка баксов. Полчаса, на пальцах даже показывал, по-хорошему. Все равно не поняла. Тогда я послал ее на хер.

— Ладно, нам сказали подумать, — прервал перепалку Данко. — Только не понимаю, зачем долго думать. По червонцу скинемся и все. Омоновцы тоже люди, кушать хотят. Старший наряда мне знакомый.

— Она написала заявление, — опустил голову Хохол.

— Порвут, — уверенно успокоил Данко. — Если, конечно, оно у них, а не на столе у начальника базарного отделения милиции.

Дверь со скрипом открылась, в будку закинули пьяного в дым казака при полном параде. Поднявшись с железного пола, тот поводил бессмысленным взором. Заметив сидящих в углу кавказцев, выхватил из-за голенища начищенного сапога нагайку, шагнул к ним.

— Расселись, звери… Подъем, мать вашу…

Вовнутрь заскочили двое молодых омоновцев. Вывернув казаку руки, долго выдирали из его пальцев рукоятку нагайки. Наконец, защелкнув на запястьях наручники, выпрямились, тяжело отдуваясь, хмуро посматривая в сторону испуганных кавказцев.

— Кого связали? За черножопых?.. — извивался на полу казак, — Я в Югославии сражался, в Приднестровье… Несколько раз раненный.

— А мы из Абхазии, — сдвинул брови омоновец постарше. — Ты не слишком-то шуми. Каза-ак… Какой ты казак, ты хрен собачий. Нажрался, падла, вырядился. В Югославии…

— Ну, суки, за такие слова всех порешу, — зарычал тот.

— Кто суки?

Омоновец рывком швырнул пытавшегося подняться молодого усатого парня на спину, с силой врезал кованым ботинком под бок. Еще раз, еще, пока тот не зашелся в долгом стоне. Второй ударил рукояткой отобранной нагайки в грудь. Казак рухнул на пол.

— Он воевал, а мы членом груши околачивали, — зло процедил второй. — За сук еще в отделении получишь.

— Да где он там воевал. Петух, — рыкнул первый омоновец. — У бабы под юбкой, видал, расфуфырился! Лампасы, небось, зубным порошком чистил. Нацеплял, падла, чужих крестов и гоношится.

— Ничего, вы за все ответите, — слизывая с губ кровь, не успокаивался казак. — Я вам покажу, где воевал…

— Заткнись, козел, — омоновец постарше снова резко двинул его в бок тяжелым ботинком. — Проглоти язык… В отделении покажешь, успеешь еще.

Постояв немного, оба молодца прошли к двери. Затем спрыгнули на землю. Казак скрежетал зубами, но молчал. Мы продолжали прижиматься к накалившейся за день железной обшивке. Наконец, Данко нарушил молчание:

— Скидывайтесь по червонцу, я передам старшему. Думаю, выпустит. А ты, Хохол, больше такого не делай. Сидеть тут из-за тебя, смотреть…

— Разговор со зверями бесполезен. Их надо просто убивать, — ни к кому не обращаясь, процедил длинный ваучерист.

Мы быстренько сбросились. Но отпустили нас не сразу. В будку впрыгнули несколько омоновцев, машинка шустро сорвалась с места, понеслась по улицам вечернего города, натужно воя мотором. Затормозила она только возле райотдела милиции на Текучева. В дверях показалась голова старшего наряда. Данко быстро наклонился к нему, шепнул что-то на ухо. Кивнув, тот громко скомандовал:

— Кавказцы, на выход. Казак, поднимайся тоже, весь пол обоссал, скотина.

— А мы? — приподнял плечи длинный ваучерист.

— Нас обратно довезут, — опередил с ответом старшего Данко. — Но если хочешь, можешь идти пешком. Никто возражать не будет.

— Нет уж, я лучше в машине посижу.

— Тогда молчи.

— Заявление порвут? — с тревогой спросил Хохол.

— Не беспокойся, обо всем договорено, — Данко прижал палец к губам.

Последний задержанный покинул будку. Дверь захлопнулась. Где-то в течение получаса мы сидели, отрезанные от окружающего мира железной обшивкой «собачатника». Разговаривать не хотелось. Ребята выглядели усталыми, измученными. Наконец, снаружи послышались громкие голоса, вовнутрь ввалилась орава омоновцев. Шумно переговариваясь и беспрерывно ругаясь матом, они обсуждали эпизод с казаком, которого, как только тот куда-то позвонил, пришлось выпустить.

— Фронтовик, падла. Надо было ему еще ввалить.

— Ну, затолкнуть в камеру и обломать все ребра.

— Ты понимаешь, что напридумали — за Россию, но против кацапов, против кацапов, но за Россию. А кто эту самую Россию населяет? Сволочи, как чуть, так к России под сиську. Толстой по пьянке ляпнул, что Россия собрана казаками… Удержал бы Ермак Сибирь? Нет. На поклон к царю — батюшке, мол, помоги, Также и Азов. Русский народ наложил лапу — порядок. Семьдесят лет обходились, войну без них выиграли, территории вернули…