Река на север

— Саен сагоист ёколе моне, — незло выругался господин полицмейстер и похлопал Иванова по колену. — Да вы ничего не понимаете!

— Уберите руку, — сказал Иванов, — мне неприятно...

— Э... братец, я вижу, вы начитались дешевых детективов и еще не привыкли, — назидательно произнес господин полицмейстер, но руку убрал, — а между тем ваша экстерриториальность здесь не имеет никакого смысла — повторяю, никакого. Надо привыкнуть к тому, что оболочка, в которую заключен ваш дух, доступна любому тюремщику, так-то-с...

— У вас философский подход, господин Дурново, — заметил Иванов.

Он почему-то вспомнил, что отец тоже спас Сашку Кляйна. Отец рассказывал: "Я его из того окопчика на себе до медсанбата тащил... Мы рядом сидели, даже вскочить не успели — мина взорвалась у него между колен. Мне только спину посекло. Вшивая мина. Немцы в конце войны мелочь какую-то делали, как флакон духов, толку от нее никакого, только Сашке под верхнее веко крохотный осколок и попал. Что с ним дальше было, я так и не узнал, потерял след..." Но свое последнее ранение он получил не тогда, а в долине смерти на Западной Лице, где обморозил ноги. После войны, сразу после госпиталей, отец занимался сугубо творческими делами: пока не был изобретен арифмометр, он расширял таблицы Орурка и очень гордился этим. Впрочем, в семье к этим его занятиям относились более чем скептически. Мать заботили только деньги. Творческое начало было ей чуждо. Он с любопытствующим отсутствием посмотрел на господина Дурново.

— Что? Что?! Что там вы еще выдумали? — почти вскрикнул он. Левая бровь, изломанная шрамом, взметнулась вверх, правая осталась неподвижной, как рельса.

— Ничего... — ответил Иванов.

Он знал, что везучесть тренируется точно так же, как и тело. В школе отец пользовался перьями номер 86, "рондо" запрещалось, потому что было слишком длинным. Имело ли это какое-то смысловое продолжение в жизни отца, он не знал, он даже не знал, насколько везучей его и есть ли везучесть внешним проявлением или внутренним началом.

— Ох уж эта интеллигенция! Вы в какой стране живете? — удивился господин полицмейстер, даже наклонился вперед, выгнулся, произвел телодвижение, как подтаявший снеговик. От лени не осталось и следа, словно эта тема волновала его больше всего и он подспудно надеялся таким образом извести как можно больше врагов.

Иванов пожал плечами — на какой ответ мог надеяться господин полицмейстер? Разумеется — на положительный.

— И я тоже, то-то...

После этого он сразу успокоился. Набрал воздуха и снова застыл. На шее, под воротником, пульсировала вена. Бумажная бирка банно-прачечного комбината торчала сбоку, как сухой лист.

— К старости ты начинаешь понимать, что в жизни у тебя настоящих врагов не было, кроме тебя самого, — признался господин Дурново. — Я не хочу, чтобы вы потом о чем-нибудь жалели. Вы понимаете меня?

— Понимаю, — ответил Иванов, — вы искуситель.

На мгновение господин Дурново опешил, а потом кивнул:

— Правильно. — Внимательно изучал лицо Иванова. — Нам надо договориться. Надеюсь, вы не очень огорчены из-за этой женщины? — Он даже почему-то игриво погрозил пальцем. — Ей грозит тюрьма. — Он попробовал понимающе улыбнуться. — Ее поймали на границе с фальшивыми документами. Вы расстроились?

— С чего вы взяли? Я изумлен.

Девочка, о которой он почти не думал, но которая тем не менее, заставила его удивиться тем, что она пробудила в нем такие старые чувства. "Она все знала... — равнодушно подумал он, — она меня переиграла". Есть люди, для которых тонкость суждений не играет роли. Она словно скользит поверх их сознания, не понуждая к работе мысли или совершению каких-либо поступков. Их помыслы лежат в области конкретных действий, и если они молчат, это еще не значит, что они думают, просто они так сделаны. Он знал, что Саския, как и большинство его знакомых, вполне вписывается в это определение, и боялся, что Изюминка-Ю тоже далеко не ушла от нее — слишком мало он ее знал. Но теперь оказалось, что она слишком умна для него. Он удивился. Молчать, чтобы предать. Как это похоже на Саскию.

— Расстроились, я же вижу. В наше время лучше быть независимым от всех, как я. Даже от женщин. Меньше риска и ответственности. Только за себя.

— По-моему, вы садист, — заметил Иванов.

— Даже не женат, — коротко зевнул господин Дурново, снова вспомнив о лени, — просто вы не знакомы с местным колоритом. Тот, кого вы здесь видели, убил так много людей, что у него личное кладбище. Так он обеспечивал себе бессмертие в вашу и мою честь. Вы и я для него ничто. Он изучал жизнь через убийства. Я его понимаю, но не оправдываю. Может быть, перед ним снова встали какие-либо вопросы, я не знаю. Но мы сохранили ему жизнь в обмен на преданность. Существует специальный человек, который за ним наблюдает; в свою очередь, за этим человеком тоже наблюдают, и так далее, вы понимаете? Впрочем, это между нами, совершенно конфиденциально... Лучше вам забыть, проболтался старик. — Он засмеялся, испытующе поглядывая сощуренными глазами.

— Я унесу в могилу... — сказал Иванов.

— Ну зачем же так, — заметил господин полицмейстер. — Я думаю, до этого не дойдет. Немного пощекочем нервы, и только-то...

Без формы он выглядел буднично, как сытый кот. Синие галифе, спущенные под живот, делали его похожим на демобилизованного старшину. Суконные завязки мирно улеглись под креслом.

— Весьма польщен, — ответил Иванов.

Господин полицмейстер — хозяин положения, разве сразу привыкнешь к чужому идеализму? — болезненно морщился, словно от зубной боли, словно посетовал: "Ах, говорим совсем не то, не то... Нам бы, конечно, в картишки... Сами виноваты, называя меня тюремщиком..."

— Однако не стоит спешить, — заметил он, — здесь у нас сплошные сюрпризы...

Фраза прозвучала как дежурный анекдот, как подспудное извинение за темные наклонности души. Но это уже был другой разговор: учителя со школяром, словно он должен был поддерживать авторитет не только за счет логики, но и за счет страха тоже — рождать в узнике неуверенность в завтрашнем дне.

— Спасибо, один сюрприз я уже получил, — заметил Иванов. — Что с моим сыном? Я знаю, он у вас.

Господин Дурново даже обрадовался: осклабился, раздвинул прокуренные вислые усы — просто потому, что делал это каждый раз с каждым заключенным, и по-другому не умел. Трудно было понять, чего он хочет, то ли по-отцовски пожурить, то ли внушить страх. Однако тоном (всего лишь отсрочка неприятностей) произнес:

— О сыне мы поговорим позже... Номер у вас для особо одаренных. Работа нашего контингента... Кстати, вы сами что-нибудь умеете делать?

— Крестиком вышивать... Где он? В ваших подвалах?

"Ах, не надо, не надо, — едва не подсказал господин Дурного. — Таким вы мне нравитесь меньше всего". Он совсем не хотел видеть в ком-то слабостей и не хотел, чтобы между ними возникла неприязнь. Ведь даже полицмейстеры наделены человеческими чертами. Сложно быть постоянно везунчиком, помнить, что два раза "нет" — значит один "да", если рассуждать в русле булевской логики, конечно. Проще лишь знать об этом и не дергать судьбу за хвост, не переходить черту, за которой возврата нет. Быть ловкачом. Наконец, просто выполнять чьи-то приказы. А самое главное, если думать, то только расслабившись, за водкой или кружкой темного душистого пива.

— Вам не терпится? — господин Дурново испытующе поинтересовался. — Для подвалов у нас слишком интеллигентный разговор. — И, переменив позу — опершись локтями и перевешивая живот к столику, бросил папку, по которой прошлись вензельным тиснением по-клерикански: "Секретно. Для служебного пользования". — Не желаете ознакомиться? — И снова в сомнении взглянул: на что ты годишься? — Но прежде объясню, — одна рука в жестких волосках словно в раздумье потерла шрам на левой брови, другая — со вздувшимися венами, призывая повременить, накрыла папку, — что мне нужно... необходимо... м-да. В стране грядет Второй Армейский Бунт, заговорщики нам известны, но они там... — он показал пальцем в сторону мариинского парка, — защищены законом и мандатами. Требуется их скомпрометировать. Источник должен быть безупречен. Как понимаете, друг мой, вы подходите по всем статьям: нищ, известен и неподкупен. Потому что подкупать незачем. Однако хочу предупредить, как только вы это прочитаете, — он похлопал ладонью по папке, — вы уже не сможете отказаться, вы должны сделать наш выбор, — словно умывая руки и от этого мрачнея, предупредил господин Дурново. — Я говорю наш, потому что каждый честный человек должен решиться... — Он взращивал в себе добродетель, как грибы в теплице, намекая, что за словами "наш выбор" таится какая-то сила. Но вдруг разоткровенничался: — Вы думаете, мне самому хочется душу из вас тянуть в обмен на пустяковую любезность?