Река на север

Он услышал, как она настороженно дышит, и понял, что дело нешуточное. Он мог поклясться, что она позвонила не для того, чтобы прогуляться с ним в эти трущобы.

Тогда у капитана он отсосал четыре литра жидкости, но это ни к чему не привело. Пневмоторакс. Сердце ни к черту. Он терял его несколько часов — при скудности медбатальона, и ничего не смог сделать — то, чего себе никогда не простил.

Пахло заброшенным домом и одиноким котом. Сквозь узкое кухонное окно виднелся золоченый купол церкви. На стене карандашом было начертано нецензурное изречение, заканчивающееся: "... я дух святой, я здрав душой...".

"Почему ему нравится жить в такой дыре? — думал Иванов. — Есть люди, которые просто созданы для грязи".

Последний раз сын затащил его к себе на встречу с очередным проповедником — последователем джайнизма — объяснять неясное еще более неясным. Новоявленный имел лунообразное лицо, усы, модную косичку и пил только дождевую воду. Наставительные речи были слишком наставительны даже для бородатых и не очень умытых Саш и Аликов, обычно дающих сто очков вперед по части велеречивости. Единственное, чего не хватало, — терпимости к чужим мнениям, словно все заранее должны ходить по одной половице. Вечный умственный климакс. Пережевывание чужих идей, выдаваемых за свои с особым красноречием. Немужская плаксивость по раздавленному таракану. Восторженность падшего ангела в виде демонстрируемой непререкаемости или шор на глазах. Преклонение перед всеми ушедшими и новоявленными. Отсутствие представления о том, что "это" сидит и сидело в каждом бог весть с каких времен и что "это" вообще свойство человечества — копаться в заумности и называть собственную чувствительность метафизикой. Парадокс только тогда парадокс, когда вызывает мурашки по спине. Но к парадоксам чаще привыкают, чем удивляются. Человек, в общем-то, обретается только внутри возможностей человека.

— Вы тоже художница? — спросил Иванов, раздваиваясь между звуками за дверью и своими мыслями.

Дадаизм — два раза "да" равнозначно одному "нет". Где-то и когда-то он проходил это.

— Я работаю с батиком, — неожиданно пояснила Изюминка-Ю, — это очень интересно. Я сейчас покажу... — И метнулась куда-то по коридору.

Стройная женщина (потом он узнал, что она профессионально занималась гимнастикой) с уверенными четкими движениями, которая то ли кокетничает по привычке, то ли хочет понравиться. Хочет или не хочет? Такое ощущение, что в этом платье она кем-то обижена. При каждом движении рук выделялись острые лопатки. Иванов вспомнил, что даже не знает, как ее по-настоящему зовут. Наверное, насмотрелась фильмов с участием Эмиля Пуатье — "Изюминка на солнце", или это для нее просто случайность. Он давно не замечал, как рядом выросло столько разномастного народа, который тоже куда-то и для чего-то стремится и имеет собственное мнение. Мягкое "ж-ж-ж..." так и звучало в ушах. Все эти клички или вторые имена, которые его всегда смешили: "Пастор" и "Солярис", "Боб" и "Джек". Как игры в солдатики и куклы. Канули "мои старики" или "предки". Появилось что-то новенькое, чего он уже не знал или не запоминал, словно время повернулось ребром монеты.

— Вначале берут парафин... — услышал он, заглядывая в большую светлую комнату справа, где когда-то у сына располагалась мастерская, а теперь было пусто и на полу валялись матрасы и какие-то бумаги. Обрывки афиш вперемешку со следами одинокой жизни кота и тонким запахом скипидара. Стена напротив в мозаике трепещущейся тени деревьев, создающих эффект присутствия еще кого-то. Божков усаживали на подушках, облачая в длинные свободные одежды. Дымились ароматные палочки, и звучала соответствующая музыка. Попахивало сектантством и идолопоклонничеством. Кое у кого от усердия даже возникли "благостные шишки". И год, и пять лет назад — одно и то же. "Любой пророк должен знать свое место", — подумал Иванов.

Простенок между окнами был разрисован глазами.

— Потом утюгом... — услышал он. — Ну где же вы? — Девушка имела привычку спрашивать интонационно, подставляя плоскую волнующую щеку словно для поцелуя; и он поймал себя на том, что не прочь воспользоваться этим.

— Я здесь, — извинился он.

Она говорила четко и естественно, как актриса, выучившая роль. И улыбка, дополняя маленькие колкие ноздри и блестящие глаза, сразу делала ее лицо искренним и свежим, словно она о чем-то догадалась и спешила поделиться, как ребенок, новостью. Наивность, которая трансформируется в привычку держать голову склоненной набок и глядеть с затаенным укором, словно вопрошая о нечто, скрытом от тебя; и стоило так подумать, как она выберет что-то новое, в случайном, в калейдоскопическом порядке, и будет улыбаться вот так же, обнажая белые ровные зубы, ничуть не жалея потраченных усилий во имя женского наивного тщеславия, во имя солидарности с твоими домыслами. Странно, что ты все это знаешь наперед, а ей еще предстоит догадаться.

— Смотрите, какие насыщенные цвета, — сказала она, встряхивая ткань, и посмотрела прямо ему в глаза.

— Моя первая жена была художницей, — напомнил он сам себе, — если бы... — И после невольной паузы, вспомнив о ней как о мертвой, добавил: — Может быть, она тоже занялась бы этим батиком.

Глупое замечание, вырвавшееся непонятно почему, — довесок былому, надгробию, где рядом с именем и портретом Ганы красовалось и его имя — без даты, без смысла. Запутался. Едва не поверил сам себе — слишком близко стояла девушка. Надежда остаться таким, как есть, рухнула. Теперь он просто сдался, словно перешагнул невидимую ступень, и вдруг понял, что последние пять минут разговаривает с нею, как с Ганой. Та же порывистость, то же движение отбрасывать волосы, и нарочитая угловатость тех лет... И запах... То, что он забыл и о чем боялся вспомнить... То, от чего его по ночам бросало в дрожь. Если бы только у Ганы были голубые глаза. Двадцать лет ничего не стерли...

— Гм-м-м... — Он слегка испугался. Суеверие Саскии жило и в нем.

Прошлое — это то, что ты помнишь, или пытаешься, или боишься вспомнить. Для тебя Янковский все еще идет, спотыкаясь, по лужам со своей свечой в бассейне святой Екатерины, а пейзажи Тарковского полны скрытого смысла. Только ты не знаешь, какого смысла, и лучше бы его не знать, ибо знание здесь разрушает, делает скудным, заставляя стремиться к обратному. Как у него актер в "Сталкере" завязывает узлы на гайке? Попробуйте, ничего не получится. Парадокс Тарковского — оборванные нити, оборванные диалоги. Тарковский, который понял, что надеяться в этой жизни не на кого, кроме как на самого себя. "Когда судьба по следу шла за нами, как сумасшедший с бритвою в руке". Удивляют только формы, ведь к мысли привыкаешь быстро, — пусть маленький, пусть слабенький, но это твой огонек, и ты донесешь его.

Она смущенно улыбалась, блестя белками и отступив в полутьму коридора, рассматривая его искоса, как пробудившегося мамонта.

"Когда женщина ведет себя провокационно, она или выходит замуж, или становится любовницей", — почему-то подумал он.

Ему было приятно смотреть на нее.

— Ваша жена? — переспросила она полуудивленно, полувопросительно, словно он не имел права иметь не только жену, но и спички в кармане.

"Моя жена?" — переспросил он сам себя и малодушно промолчал.

Никогда не считал себя сентиментальным. Ценил только промежуток между состояниями. Не застрять в одном и не упасть в другое. Балансирование "между". Нахождение "над". Стократно пройденный путь выявленных закономерностей, протоптанный скопом и разбегающийся веером одиночества. Для него Леонид Филатов и Олег Янковский по силе давно сливаются в один образ. Немногое, что помнил: фигуру, закутанную в узкое расклешенное пальто с капюшоном, в котором она приходила на свидание. (Последний раз он видел. Он хорошо помнил склоненную голову в вагонном окне. Они расставались: он оставался, а она уезжала. Она испугалась. Испугалась моря, пустынности сопок, свинцового неба.) И еще, пожалуй, глаза — похожие на две маслины под пышными волосами. В те времена... Он всегда любил пушистые густые волосы. Юность казалась ему связанной только с ней. Ни ревности, ни боли. Одна глухая тоска. В те времена, цвета голубого неба — то, что всегда сотворяет с тобой странную штуку под названием надежда, он, наверное, был по-настоящему счастлив, — если сравнивать с настоящим, если дано сравнивать... Весь диапазон чувств, подвластный тебе. Как вода сквозь пальцы... Если бы он об этом знал. Даже Саския теперь лишь догадывалась и однажды в отместку сожгла все его старые фотографии. Как он мог сочетать в себе двух женщин? Иногда он делал усилие, чтобы разделить их во времени (ведь внутри тебя его нет), чтобы ненароком не назвать Гану Саскией, а Саскию — Ганой. Женщины, которые никогда не ужились бы рядом из-за схожести характеров, но которые все же не походили друг на друга. Мягкость и покорность одной и неистовство и строптивость другой. Но с обеими ему было одинаково трудно. Впрочем, ему ни с кем из них не повезло. Теперь в этом стоит сознаться.