Улыбка льва

— … только не смешивай с вином, а то перебьешь фимиам!..

Он умоляет — едва не плачет. Горькие слезы пьяницы выкатываются из-под ресниц, рот съеживается и странно проваливается внутрь — так что остается один нос, наезжающий на подбородок, глаза все еще бездумно выпучены. Это уже не Данаки, и костюм его уже не костюм, а шкура животного, отливающая металлическим блеском, вороньи перья, намокшие от дождя и проносящиеся сквозь низкие рваные тучи и клочья тумана, — сосредоточенное в точке, в азарте, в глазе, — вырванное одним желанием, без корней и плоти.

"Город сумасшедших", — думает Леонт, брезгливо отстраняясь от пучка:

— Ни малейшего желания…

Маленький грек смотрит обиженно и почти застенчиво. Хохолок на его макушке медленно опускается.

— Я знаю, мне не пронять тебя, — всхлипывает он. — Все вы боитесь…

— Надеюсь, я тебя не огорчаю? — спрашивает Леонт.

На какое-то мгновение ему даже жалко Данаки. Другие пути и дороги узковаты для наития, ограды полны остро заточенных кольев или вырытых ям.

— Когда я… пожарным… — голос Данаки звучит как будто по инерции, — у нас заключали пари — кто больше сожжет домов. Думаешь, отчего они так горят. А? Ку-ку!!! Не догадаешься. Мы проигрывали их в карты! На них делались ставки! Они стоили целые состояния! У меня самого была настоящая коллекция — целых семь домов и один склад мебели. Попробуй придумать так, чтобы комар носа не подточил. Я месяцами просиживал в библиотеках, и, конечно, меня интересовали химические процессы. Фосфин! — вот что было моим коньком. Я шел и сжигал, а потом тушил только угольки. Я был профессионалом. Мне завидовали. Они сгорали, как порох, — достаточно было соединить тряпку с кислородом, и — пуф-ф-ф!.. угольки… Нет ничего притягательнее запаха пепла, и не такого, — Данаки презрительно нюхает руки, — а настоящего, толстым ковром по колено! И никто ничего не находил!

— Параноик! — осуждающе говорит Леонт.

— Согласен. Но ничем не отличаюсь от тебя. У нас просто разные страсти.

— Твоя страсть вне закона.

— А что такое закон, как не страсть, изложенная в толстых засаленных книгах!

— Ты плохо кончишь, Данаки.

То, что открыто, приготовлено для него, как отхожее место для приседания.

— Я ничего не боюсь! Когда придет время, я вознесусь вверх, как божественный Серафим, и там мне не будет равных. Ты и все остальные только ускорите мое бессмертие!

— Идиот, может, ты кого-нибудь с собой прихватишь?

— Мне не надо много душ, но твоя… — Интонация, с которой Данаки произносит фразу, бросает Леонта в невольную дрожь. — Твоя… мне подходит вполне.

— По тебе плачет Уайт-Чепельская тюрьма!..

У Леонта нет слов. Может быть, грек шутит? Юмор висельника. Сейчас Леонт предпочел бы полную ясность. "Почему меня сегодня все пытаются сбить с толку", — думает он.

— Ах, какой интересный спор! — восклицает кто-то в темноте. — Данаки! В жизни от тебя ничего подобного не слышала. Как здорово!

Из-за дерева выходит высокая женщина с чуть-чуть заметно полными бедрами и маленькой сухой головой на плечах той спелости, которая кажется мужчинам несравненно привлекательнее собственных убеждений.

— Расскажи и мне…

— О! Сейчас я тебя… — вращая белками, восторженно шепчет Данаки, — актриса величайшего дарования… Ма…

Кудрявые волосы его еще больше закручиваются в кольца.

— Данаки! Познакомь нас. — Она требовательно нажимает на маленького грека взглядом.

Выше Леонта почти на целую голову, она держит себя так, что он не чувствует себя ущемленным. "Я все прекрасно понимаю, — читает он в ее взгляде, — не будем уделять этому обстоятельству слишком много внимания — в данную минуту есть вещи поважнее флирта, которые принесут нам больше, чем просто любовные игры и мятые подушки", — она кажется ему влажным цветком с яркими лепестками, политыми нектаром — опасно липким, чтобы им бездумно наслаждаться.

— Разумеется, — шаркает ножкой Данаки. От избытка желания услужить он даже забывает о своей привычке сально оглядывать женщин. — Наш сегодняшний герой и мой друг, кстати, не самый разговорчивый, — Леонт! — да, тот са…

Окончить тираду он не успевает. С вершины нависающего дуба наплывает долговязая фигура Гурея. В свете иллюминации он кажется почти угольным. Заметно выпившая девушка с длинным анемичным лицом и ногами, которые, кажется, начинаются от самого горла, виснет у него на руке.

Возле Данаки он стряхивает ее ловким движением центрового.

Анастасия? Или та, другая?

Леонт приглядывается.

— Папочка! — заявляет девушка, — мне хочется купаться. Возьмем этого зеленого мальчика? Никогда еще не плавала с лягушкой…

— А, это ты, детка! А это я — брандмайор-р-р!!! — Голос Данаки взлетает и сразу затухает. Кажется, что в самый нужный момент у него обрываются голосовые связки.

Девушка не замечает Леонта или делает вид?

— Я очень рада, — говорит женщина, беря Леонта под руку, — надеюсь, со мной вы будете более откровенны… — От нее пахнет дорогими сигаретами и духами.

Теперь он больше чем уверен, что безгрешность взгляда репетируется перед зеркалом.

— У меня такое ощущение, что мы где-то когда-то… знакомы… — Она разворачивает свою грудь, едва прикрытую черным бюстье. Россыпь бесчисленных веснушек — и он прикасается взглядом в ее доверительности к душе, полной томных намеков.

Она слегка покачивается. Взгляд более чем красноречив. И даже сквозь одежду он чувствует ее тело — предмет вожделения.

"Зачем она мне со своей прелестью под юбкой", — думает Леонт.

— Мне надо поговорить с тобой, — влезает Гурей с таким тоном, словно ему назначена деловая встреча.

Хорошо известно, что по утрам он швыряет завтраки в жену и путается с женщинами, которые не отличаются умом, неся свое страдание, как крест, как клеймо, как признак унылости рыхлого начала.

Леонт с трудом отвлекается и смотрит на него — ясно, что мысли зеленокожего неповоротливы, как брандтаухер. Эмоционально он слаб, и Леонт воспринимает его, как тяжелые заклепанные куски металла.

— Мы могли бы подписать договор прямо здесь. — Гурей помахивает черным портфелем.

Руки у него всегда холодные и влажные, словно он страдает болезнью Рейно.

Гурей почти дружески улыбается. Маневр?

Он всю жизнь славится тем, что создает вокруг себя трудности и с героическим видом преодолевает их. Даже сейчас он всего лишь мученическая копия Данаки, правда, несколько большего размера, но точно в таких же очках и точно в таком же костюме.

— Когда я служил пожарным!!! — снова загорается Данаки и размахивает бритвой, как брандспойтом: — Налево, разворот на сорок пять градусов, три залпа! пли!!! — и угольки!!!

Он уже, как бы между делом, не проверяет свои мужские "наличности". Путь кажется слишком долгим для внимательного ознакомления, и ручки — коротки, чтобы добираться без усилий. Даже простой взмах — не место ли приложения и потирания или тайные опасения худшего — о потере достоинств?

Девушка вертится как юла. Ягодицы в обтяжку — (и) скудный голый холмик, намеченный разделением. Ходули под ним (под каким?), как палки, кажутся чем-то отдельным, предназначенным для странного пользования.

— Ваше слово… — Леонт возвращается к предмету своего интереса и старается не скользнуть взглядом ниже рта, играющего капризом улыбки. У нее тонкая кожа в изгибах губ.

— Не… — она качает головой.

Его всегда интересовало устройство высоких женщин. Их широкие плечи несут магическую силу. Кажется, в них можно безвозвратно окунуться. Но это всего лишь пастельные краски. Кровь суха и не приливает к упругим монетам.

— Не повторяйте ошибок Данаки, — она ослепительно улыбается, — для него женщины всего лишь вещи, прекрасные вещи… — Ее глаза слегка хмельные, и она знает об этом.

— Мое утешение в героической борьбе! — живо реагирует Данаки. — Вот когда я был пожарным! Мне некогда было заниматься глупостями, потому что у нас была очень жаркая работенка! Но от женщин я никогда не отказывался, я не враг себе, здоровье…