Страница 6 из 72
Иной памятник русской исторической мысли, Московский летописец, кое в чем подтверждает повествование Джерома Горсея и официальной летописи, кое в чем дополняет их свидетельства новыми фактами, но в некоторых местах противоречит им. Московский летописец содержит самый обширный во всей русской летописной традиции рассказ о венчании Федора Ивановича на царство. Историки спорят, когда именно и в какой среде возникло это историческое сочинение. Высказано множество разных суждений на этот счет, порой взаимоисключающих. Наиболее вероятными выглядят построения В.И. Корецкого и Я.Г. Солодкина. Они отдают честь создания Московского летописца столичному духовенству. Только первый видит в нем «остатки» митрополичьего и патриаршего летописания{15}, а второй полагает, что памятник создан в среде «кремлевского соборного духовенства»{16}. И в том, и в другом случае составитель (или составители) летописца должен быть в высшей степени хорошо осведомлен о ходе торжественной церемонии венчания на царство 31 мая 1584 года.
Сведения Московского летописца добавляют к общей картине того дня следующее.
Прежде всего, полностью подтверждается та пышность, то богатство убранства, о которых писал Горсей. Переходы между кремлевскими соборами и государевой «Золотой палатой» были выстланы багряными сукнами, «лундышем червчатым», а поверх сукон — «бархаты золотыми». Царское «горнее место» в Успенском соборе было «устроено в высоту 12 степеней (ступеней. — Д. В.)», обито сукнами, а поверх сукон — бархатом. Дворяне и дьяки, поставленные по пути царского шествия, облачены в «златые одеяния»{17}. Возглавлял процессию действительно протопоп Елевферий, окруженный дьяками с кадилами{18}. Борис Федорович Годунов играл во всем действе видную роль. Однако автор Московского летописца называет и других аристократов, чья роль по «чести» своей может сравниваться с годуновской. Из числа служилой знати выделяются три персоны. Прежде всего, назван тот же казначей Владимир Головин. Кроме того, церемония предусматривала момент, когда (во время «святого выхода с Евангелием» на литургии) Федор Иванович должен снять с себя царский венец, отдать в руки приближенных скипетр и «яблоко». Очень важный момент, поскольку именно он определяет очередность «чести» для вельмож. Кому достался венец? Борису Федоровичу Годунову? Отнюдь нет! Гедиминовичу, боярину князю Ивану Федоровичу Мстиславскому, одному из крупнейших полководцев грозненского царствования, самому знатному человеку в Московском государстве — за исключением самого царя. Тому же И.Ф. Мстиславскому доверена еще одна почетная служба — осыпать государя золотыми монетами в наиболее важные моменты церемонии… Тогда, может быть, Годунову дали скипетр? Тоже нет, Борису Федоровичу пришлось удовольствоваться лишь «яблоком» — третьим по чести из монарших регалий. А скипетр получил Рюрикович боярин князь Василий Федорович Скопин-Шуйский{19}.
В соответствии с известием Московского летописца, помимо митрополита Дионисия, из числа русских архиереев присутствовали: архиепископ Новгородский Александр, архиепископ Казанский Тихон, архиепископ Ростовский Евфимий, епископ Вологодский Варлаам, епископ Суздальский Варлаам, епископ Смоленский Сильвестр, епископ Рязанский Леонид, епископ Тверской Захарий, епископ Коломенский Иов, архиепископ Крутицкий Варлаам (Пушкин).
И здесь владыка Новгородский — на первом месте после митрополита. Вторым назван Тихон и лишь третьим — Евфимий Ростовский. Собственно, казанский владыка мог быть записан в церемониальном «разряде» выше ростовского по чести, но не участвовать в почетных церемониальных действиях из-за ветхости лет. Но почему ростовский архиепископ назван Евфимием, а не Варлаамом? Дело в том, что официальная летопись допускает явный анахронизм. Да, известны архиепископ Ростовский Евфимий и первый митрополит Ростовский Варлаам; последний окажется на митрополичьей кафедре в Ростове Великом несколько лет спустя, но в 1584 году Москву посетил именно владыка Евфимий{20}.
Иов, будущий патриарх, занял скромное предпоследнее место в списке иерархов. Но это продлится недолго, ему предстоит быстрое возвышение.
Наконец, Московский летописец сообщает о том, что видную роль в церемонии сыграли еще четыре архимандрита, чуть уступившие в чести Троице-Сергиевскому и Рождественскому. Это настоятели трех московских обителей: Новоспасской, Чудовской и Симоновской, а также — Юрьева монастыря в Новгороде Великом{21}.
Кто же в этом блистательном собрании удостоился высших почестей — если не считать митрополита? Не Годунов и не Мстиславский, даже не владыка Вифлеемский Неофит, несмотря на высоту своего сана, а… скромный протопоп Елевферий. И даровать ему такую роль мог только сам Федор Иванович. Видимо, когда составлялись «разряды» торжества, государь не был безгласным свидетелем.
Чин венчания на царство Федора Ивановича, помимо незначительных исправлений, не отличался от чина, разработанного для коронации его родителя в 1547 году{22}. В Московском летописце подчеркнуто: современники воспринимали поставление русского правителя на царство как возобновление «греческого обычая», за исключением ряда маловажных подробностей{23}. Был великий православный государь в Константинополе, но главный город греков «по грехом их», из-за вероотступничества, утратил царственность, и она перешла в Москву.
Царевич Федор являлся в 1584 году единственным законным сыном Ивана IV, сравнимых с ним претендентов на трон не существовало в принципе. Взрослый человек, известный всей стране, женатый, царская кровь от царской крови, добрый христианин… Таким образом, весной 1584-го преемник для всего народа был совершенно очевиден. Борьба могла идти — да и шла в течение первых лет правления Федора Ивановича — не между сторонниками и противниками его особы на троне, а между «дворовыми» группировками, делившими власть и влияние, по-разному смотревшими на вопросы большой политики.
Единодушное одобрение преемника выразилось в том, что помимо митрополита Дионисия, высшего духовенства и служильцев Государева двора со всей России съехались представители, присутствовавшие при возведении Федора Ивановича на трон. Это многолюдство создало впечатление, будто царя «выбирали», будто прошел даже особый Земский собор, хотя ничего подобного не было.
Венчание на царство давало русскому монарху власть, законодательно никак не ограниченную. Никому из восставших не пришло бы в голову требовать подобного ограничения. Политическая культура Руси во второй половине XVI века прошла через длительное правление Ивана IV; для его вчерашних подданных полнота самодержавия выглядела как нечто незыблемое. Не так было в 1530—1550-х годах, когда правила высшая аристократия. И не так будет в годы Смуты, когда появятся проекты урезания прав самодержца[13].
Пережив тревожные дни восстания, приняв венец, наследник сделался законным самодержцем, живым источником всякой власти — законодательной, исполнительной, судебной и военной. Лишь Церковь располагала самостоятельной, независимой от государя, властью в духовных вопросах. Да и то со времен Ивана III в России постепенно укреплялась традиция, согласно которой государь мог по своей воле сократить или расширить сферу дел, находившихся в ведении Русской церкви… А за пределами полномочий Священноначалия все сколько-нибудь важное в Московском государстве формально должно было происходить по указу монарха.
13
Автор этих строк, являясь твердым сторонником монархической идеи, не хотел бы в данном случае затевать спор о достоинствах и недостатках самодержавной монархии. Эти споры ближе к историософии либо политической публицистике.