Маркиз де Сад

Со стен замка видны расположившиеся у подножия утеса деревни, а дальше раскинулись массив Альпий, плато Люберон и Севеннские горы, густо поросшие мрачным лесом, который даже в жаркую солнечную погоду не меняет своих черных и иссиня-зеленых красок. Иными словами, пейзаж вполне в духе готического романа: «…вокруг высились сосны и кипарисы, темнели голые и обрывистые утесы, откуда доносилось рокотание сбегавших в долину горных потоков. Дикая растительность окружала сие уединенное пристанище…» Внутри замок выглядел менее сурово, тем более что аббат произвел в нем кое-какие работы: расширил окна, украсил комнаты, оборудовал кабинет редкостей. Но зимой в замке явно было невесело. Зимы в то время стояли довольно холодные — например, в 1745 году температура опускалась до минус двенадцати, а в 1788-м — даже до минус восемнадцати градусов! А если при такой температуре свирепствует нередкий в Провансе мистраль, ветер, дующий с побережья Северной Африки, но успевающий изрядно остыть по дороге, то носа на улицу без особой нужды не высунешь. Наверное, в такое холодное и мрачное время Соман действительно походил на тюрьму, добровольными узниками которой становились его обитатели. Аббат чередовал ученые занятия с любовными утехами, маленький Донасьен внимал урокам своего наставника, аббата Амбле, а две или три служанки, как могли, обслуживали эту маленькую мужскую компанию. И так изо дня в день, пока солнце не отпирало двери замка и не выпускало его обитателей наружу.

С наступлением солнечной погоды дети высыпали из домов на улицы, и маленький Донасьен не был исключением. Здесь, в глуши, у него не было товарищей для игр, равных ему по рождению, и ему приходилось довольствоваться обществом детей окрестных фермеров. От них он научился сочному провансальскому языку, любовь к которому сохранил на всю жизнь, а при случае даже писал на нем письма. По отношению к своим товарищам Донасьен занимал такое же, если не более высокое, положение, какое занимал по отношению к нему маленький Конде, и Донасьен наверняка давал это почувствовать. Быть может, ему доводилось даже драться, хотя новые друзья Донасьена знали, что имеют дело со своим будущим сеньором и вряд ли позволяли себе удовольствие колотить его. Вскоре будущий сеньор свел дружбу с сыном управляющего имуществом графа де Сада, своим ровесником Гаспаром Франсуа Гофриди. С ним Донасьен прекрасно ладил, и приятели нередко совершали дальние прогулки по окрестностям Сомана и даже навещали бабушку д'Астуо в Ла-Косте.

Таким образом, оказалось, что в свои десять лет маленький Донасьен, в сущности, общался со сверстниками, бывшими ниже его по положению, а, значит, мог в полной мере наслаждаться преимуществами, связанными с высоким титулом. Единственный опыт общения со знатным отпрыском, а именно малолетним принцем Конде, окончился неудачей, зато потом Донасьен успешно разыгрывал принца по отношению к своим деревенским товарищам по детским играм. Впоследствии общение с людьми из третьего сословия, с простолюдинами вошло у него в привычку. С ними он чувствовал себя королем, но не государем из дорогих его сердцу времен феодализма, когда суверен был всего лишь первым среди равных, а не абсолютным монархом, облеченным властью карать и миловать и не имеющим себе равных.

Равенство для него всегда было категорией эфемерной. В период постреволюционных катаклизмов он писал в романе «Жюльетта»: «Равенство, провозглашенное революцией, — это просто месть слабого сильному, сегодня мы видим то же самое, что было в прошлом, только в перевернутом виде».

В отличие от отца среди своих корреспондентов по обильной переписке Донасьен не имел ни герцогов, ни принцев крови, ни родовитых аристократов, к которым принадлежал он сам, — разумеется, если не считать министров и должностных лиц, которым де Сад направлял многочисленные жалобы и прошения. Донасьена, этого яростного приверженца кастовых предрассудков, в повседневной жизни окружали недавно анноблированные дворяне, к которым принадлежала семья его жены и ее многочисленные родственники, и лакеи-простолюдины, среди которых он станет подбирать себе товарищей для эротических похождений. Среди его любовниц не будет даже высокопоставленных особ, чьей благосклонности постоянно добивался его отец. Но где бы де Сад ни оказывался, в тюремном застенке или на почтовой станции, он везде требовал для себя привилегий и почестей, подобающих знати. Из знатных дворянских фамилий, занесенных в его записную книжку, в которой он отмечал имена тех, кому наносил визиты и кто бывал у него, постоянно фигурировали только его бывший начальник, полковник маркиз де Пуайян, и министр Королевского дома Сен-Флорантен, которому семья де Сада была многим обязана: министр не раз помогал маркизу ускользать от судебной власти.

Оружием де Сада всегда была трость, которой можно побить слугу, трактирщика или полицейского, его сарказмы и инвективы в адрес высокопоставленных чиновников часто переходили в площадную брань. О дуэли, традиционном ответе дворянина на оскорбление, полученное от равного по рождению, де Сад устами своих либертенов отзывался так: «Чистейшее сумасшествие — рисковать своей жизнью в одиночном бою с человеком, который оскорбил нас. Почему я должен поставить себя в положение, из которого… вообще могу не выйти живым? <…> Пусть обидчик приходит к месту дуэли голым, а оскорбленная сторона облачится в железные доспехи — этого требует разум и законы здравого смысла. Пресловутый кодекс чести надо изменить и предписать, если уж так необходима эта дуэль, чтобы обидчик был лишен возможности еще раз нанести вам ущерб». Сам де Сад никогда никого не вызывал на дуэль, зато часто грозил поколотить обидчика палкой. Так дворяне поступали с оскорбившими их простолюдинами. Симпатий к третьему сословию де Сад не питал никогда, о чем свидетельствует ставший классическим пассаж из письма к Гофриди, в котором де Сад отзывается о не угодивших ему селянах Ла-Коста: «Я убедился, что жители Ла-Коста — сплошные висельники, и, разумеется, настанет день, когда я скажу им все, что я о них думаю, выкажу все свое к ним презрение. Уверяю вас, если бы их всех, одного за другим, стали поджаривать на костре, я бы не моргнув глазом начал подбрасывать в сей костер хворост». Остается только гадать, каким страшным испытанием стала для де Сада революция, когда к власти пришли люди, с которыми маркиз всегда общался свысока, и когда он неожиданно был вынужден — хотя бы внешне, формально — признавать их главенство. Но до начала революции еще далеко, а потому вернемся к маркизу, каким он предстает перед нами в десять лет.

Отправляясь в свободную минуту на прогулку, аббат брал с собой Донасьена, и они направляли свои стопы в деревушку Л'Иль-сюр-Сорг и дальше, к знаменитому порогу, чаще всего именуемому водопадом, где изумрудная вода Copra, переливаясь через скалистые уступы, с грохотом падает на огромные, поросшие мхом камни. Неподалеку отсюда, в окружении прекрасного сада, некогда стоял домик Петрарки, где поэт, укрывшись от мирской суеты, сочинял свои знаменитые сонеты. Впрочем, здешние места так красивы, что говорить стихами тянет даже тех, кто никогда не срифмовал ни строчки. Может, образ Белой Дамы Лор, Петрарковой Лауры, покровительницы рода де Садов, возник именно здесь, возле водопада, когда кому-то из предков Донасьена в сверкающих брызгах падающей воды явился прекрасный призрак, сотканный из белых пенных кружев…

Иногда дядя с племянником и аббатом Амбле ездили за новостями в Авиньон, но такие поездки бывали крайне редко: путь не близкий, да и дорога трудная. Столичные новости доходили до Сомана еще реже, а когда приходили, аббат всякий раз вздыхал и задумчиво изрекал: «Я недостаточно богат, чтобы наслаждаться теми радостями, которые предоставляет нам Париж». Он был бы не прочь съездить в столицу развлечься, но такая поездка действительно требовала много средств, а их у аббата всегда не хватало. Для пополнения кошелька Поль Альдонс отправлялся в аббатство Эб-рей, в котором он являлся аббатом-коммендатарием. Должность, именовавшаяся комендой, приносила пожизненный доход, но аббат де Сад исполнял ее скверно, и через некоторое время аббатство оказалось на грани нищеты. Но Поля Альдонса де Сада это нисколько не волновало. Иногда аббат брал с собой в эти поездки Донасьена, и тот уже в детстве получил возможность познакомиться с монастырской жизнью, мелочный регламент которой необычайно поразил его. В романах де Сада монастырь — наряду с замком — станет прибежищем организованного разврата и преступления: в «Жюстине» он будет долго и в мельчайших подробностях расписывать жизнь монахов-развратников монастыря в Сент-Мари-де-Буа, в «Жюльетте» — описывать мрачный склеп аббатства Пандемон, где Жюльетта делала первые шаги на поприще либертинажа.