Маркиз де Сад

После смерти отца, сеньора Сомана, Мазана и Ла-Коста, Донасьен, в памяти которого были живы детские воспоминания о том, как магистраты из Сомана, преклонив колени, воздавали почести ему и его отцу, тоже пожелал получить от своих арендаторов оммаж, иначе говоря, захотел, чтобы его арендаторы исполнили средневековый обряд принесения вассалами обета верности своему сеньору. Церемонию согласились провести в Ла-Косте, где совет деревни по собственной инициативе заказал мессу по опочившему графу. В других владениях магистраты отказались разыграть этот основательно забытый средневековый обряд, заверив молодого любителя феодальной старины, что и без обряда оформят надлежащий нотариальный акт. В урочный день Донасьен прибыл в Ла-Кост, и четыре делегата от местной общины, как положено, с непокрытыми головами и без оружия, преклонили колени перед де Садом и вложили свои сомкнутые ладони в ладони сеньора маркиза. Роль феодального господина де Сад исполнил блистательно. Интересно, чего больше было в желании де Сада восстановить полузабытый средневековый обряд: стремления устроить зрелищный спектакль или приверженности к феодальному праву? Иначе говоря, руководили им эмоциональные или политические пристрастия? Заметим: если речь шла о политических пристрастиях, де Сад был в них не одинок. В преддверии революции не только третье сословие, но и часть аристократов были недовольны королем. Многие родовитые дворяне возмущались засильем чиновников, запросто покупавших дворянские титулы, всевластьем откупщиков и бесправным, по их мнению, положением дворянства. Эти дворяне предлагали «обезбурбонить» Францию и восстановить средневековую дворянскую вольницу. Если судить по манерам и поведению де Сада, он, несмотря на превратности судьбы, всегда ощущал свою принадлежность к тому высшему слою общества, над которым властен только король. И похоже, искренне возмущался, когда судьи в парламенте вместо того, чтобы верить его слову благородного сеньора, выслушивали показания каких-то ничтожеств и выискивали бессмысленные улики.

Не только темперамент заставлял маркиза метаться в поисках удовольствий. У него были большие проблемы с семяизвержением, затрудненным и сопровождавшимся болевыми ощущениями. Сравнивая этот процесс с попыткой густой сметаны вырваться из узкого бутылочного горлышка, он писал, что вряд ли кто-нибудь сумеет понять его, ведь, как известно, никто вокруг, кроме него, такой болезнью не болел… Даже болезнь была для де Сада поводом подчеркнуть свое неповторимое «я». И далее следовала салическая аксиома, которую он неоднократно повторял как в письмах, так и в романах: мы не в силах бороться со страстями, дарованными нам природой, а потому, выпуская наружу наши страсти, мы всего лишь следуем природе, и никто не вправе нас за это осуждать.

В конце XIX века доктор Альмера писал, что если бы правосудие времен де Сада придерживалось более гуманных взглядов, маркиз бы сразу попал в лечебницу для душевнобольных, где при известном режиме, диете и лечении его физиологический дефект мог бы быть в значительной степени исправлен. В наши дни сексопатолог Торджманн, проанализировав описанные де Садом симптомы, пришел к выводу, что подобный дефект мог возникнуть в результате плохо пролеченного венерического заболевания. Видимо, привыкнув к боли, ставшей неотъемлемой частью эротического наслаждения, к сладострастию, неотделимому от жестокости, де Сад не стал обращаться к врачам, как делал всегда по поводу иных своих заболеваний. Судя по записям маркиза, он внимательно следил за своим здоровьем, а болезнь считал достойным поводом требовать к себе особого отношения. Наверное, в активной форме алголагнии де Сад нашел удовлетворение не только физическое, а потому вместо обращения к врачам приумножал эротические развлечения. Но, как и его герои, наряду с утехами плоти он высоко ценил слово, позволявшее ему теоретизировать, подводить философскую основу под свои фантазии. И, видимо, словами де Сад настолько запугивал нанимаемых им девиц для утех, что те страшились доносить на него. Впрочем, если бы де Сад действительно занимался вивисекцией или шпиговал свои жертвы салом, как писал о нем его недруг и конкурент по перу Ретиф де ла Бретон, вряд ли такие экстравагантные поступки ускользнули бы от бдительного ока полиции.

Глава IV.

ЛЕГЕНДА О МАРКИЗЕ-ЖИВОРЕЗЕ

3 апреля 1768 года, в Пасхальное воскресенье, щеголеватый молодой человек в сером рединготе и с белой муфтой из нежного меха, взятого с брюха рыси, нанял на церковной паперти женщину, усадил ее в карету и увез в свой «маленький домик» в Аркейе. Женщина была вдова, и звали ее Роза Келлер. Потом она рассказывала, что ее обманом завлекли в домик: она якобы поехала с господином только потому, что тот пообещал ей работу, которая ей, на тот день безработной, была крайне необходима. Но вряд ли почтенная вдова, чей возраст приближался к сорока, не понимала, для какой «работы» ее приглашают. Проведя ночь в домике вместе с нанявшим ее молодым человеком, утром она, вся расцарапанная и в лохмотьях, явилась к судье и поведала ему душераздирающую историю о том, какие мучения пришлось ей претерпеть.

По ее словам, молодой человек сек ее плетьми, привязывал к кровати, угрожал зарезать и закопать ее тело в саду. Он кричал на нее, избивал розгами, содрал с нее рубашку и изрезал все тело ножом, а затем стал лить на раны расплавленный воск. Правда, он дал ей какую-то мазь и велел намазаться ею, чтобы порезы поскорее заживали. Потом он запер ее в тесной комнате, оставил ей поесть, а сам ушел. Подкрепив свои силы, она сумела открыть окно и, используя простыню вместо веревки, выбралась из дома и побежала в полицию. Лакей молодого человека пытался догнать ее, крича, что хочет заплатить ей, но она ему не поверила. Судья отвел пострадавшую к хирургу, и тот зафиксировал на ее теле следы ударов плетью, царапины и ссадины. На основании показаний Розы Келлер в полиции было заведено дело на маркиза де Сада: установить личность молодого человека с белой муфтой труда не составило.

Донасьен не впервые привозил в Аркей девиц легкого поведения для осуществления своих «фантазий». Но на этот раз чувство безнаказанности, никогда его не покидавшее (не покинет оно его и в будущем), его подвело. Он забыл, что безнаказанность гарантировалась тому, кто соблюдал условности или хотя бы делал вид, что относится к ним с почтением. А Донасьен Альфонс Франсуа, по обыкновению, не собирался ни каяться, ни пытаться замять дело. Да и в чем он, собственно, был виноват? Публичная женщина продавала свое тело, он за него заплатил, следовательно, имел право делать с ней все, что ему хотелось. Он не собирался держать ее у себя, а если она решила бежать и не взяла денег, то он здесь ни при чем.

В своем отношении к служительницам продажной любви де Сад был не одинок: эти женщины стояли на самом низу социальной лестницы, и в отличие от светских куртизанок и содержанок из Оперы их могли заставить исполнять любые прихоти. Говорить об уважении к женщине как к личности тем более не приходилось: в галантный век женщина была кумиром и… предметом вожделения. А розги… розги доставались всем, включая августейших особ.

Наверное, уже во время Аркейского дела в голове де Сада зрели пространные инвективы как в адрес правосудия, принимавшего к рассмотрению жалобы жриц продажной любви, так и в адрес самих жриц, дерзавших жаловаться на жестокое обращение клиентов. В дальнейшем эти инвективы нашли свое место в романе «Алина и Валькур». На его страницах досталось всем: и судебной системе, и судьям, и продажным девицам. «Уважение к этим презренным созданиям проявляют только в Париже и Лондоне. Если в Риме, Венеции, Неаполе, Варшаве или Петербурге они появляются в суде, куда они дерзнули пожаловаться, их тотчас спрашивают, заплатили им или нет. Если им не заплатили, суд требует возместить им убыток; это справедливо. Если же им заплатили и они жалуются только на дурное обращение, их грозят запереть в тюрьму, дабы они не терзали уши судей своими гнусными речами. Меняйте ремесло, отвечают им, а ежели не хотите, терпите связанные с ним неприятности. Таким образом, в указанных городах девиц этих в три раза меньше, чем в Париже или Лондоне». Рассуждение, достойное истинного либертена: жертва не имеет права голоса, пусть радуется, что ей заплачено. Персонажи де Сада не будут иметь даже этой глупой привычки — платить «живой мебели», из которой они извлекают удовольствия.