Исповедь пофигиста

— У нас в Киеве таким древним дедам, как ты, «ты» не говорят, даже когда убивают.

— Мы не в Киеве!

Тоже верно. Я как-то об этом совсем забыл.

Деду понравилось кидать в меня конфеты, а мне их ловить. А еще он хлопал меня по шее — ну, любовь последняя!

Я ему говорю:

— Дед, в твоем возрасте это опасно.

А он отвечает:

— Матка нах хауз.

Тогда я рассказал иностранцу, что такое «матка» по-русски, вдруг он не знает. Он так ржал, как молодой…

А как-то нацепил на себя шикарный костюм, прилизался. Я даже загрустил: выпишут камрада, кто будет в меня конфеты кидать? А он наклонился и шепчет:

— Я иду в кирху новоапостольскую. Туда и русских пускают. Хочешь?

— Нет, — говорю, — не хочу, мне поздно веру менять, я уже слишком стар для измены.

Второй сосед — очень серьезный гортанный бош, Эрик, все время делал сложную гимнастику, как Каллистрат Матвеевич. Я попробовал рассказать ему о себе. Он ни хрена не понял, но сказал:

— Ты уже неплохо говоришь по-немецки, но мы тебя здесь еще подучим и тогда, может быть, поймем.

Я тоже ни хрена не понял. Чему он может меня научить, если я уже и так неплохо говорю по-немецки, а он не знает русского?

— Как это будет по-русски, — спрашивает и показывает на телевизор.

Я сразу вспомнил, не надо!

— Телевизор.

— Телевизо!.. — отчеканил он.

— Не халтурь, говори полностью. Мне тоже с вами не сладко: засунули все приставки в зад.

Он покраснел, поднатужился и снова выдавил:

— Телевизо!

Каждый вечер Эрик интересовался, не нападет ли Россия на Германию.

— Не, — говорю, — спи спокойно. Здесь уже столько нашего брата, что это была бы гражданская война. Ты что-то имеешь против? Я — да.

Мой ишиас решили не удалять, пожалели меня, блин, пожалели. Но лечили безжалостно, насмерть! Перед самой выпиской — сам, идиот, напросился — мне приписали «шлинк-тиш» — стол-петлю. Ну, испанская пытка, очень полезна для позвоночника, но в малых дозах. Чего мне ее не сделали в детстве? Был бы на пять сантиметров длиннее.

Меня затолкали в какие-то паучьи петли, кушетку перекосили, а ноги подтянули к потолку. Теперь я касался кушетки только головой и плечами. Я так засмотрелся на медсестру — голова же ниже уровня ее халата! — что не заметил, как она ушла, а я повис на собственном больном позвоночнике. Вишу, как в космосе, вниз головой, как баба с задранными ногами у гинеколога, и медленно оттягиваюсь. Двадцать минут оттягивался за милую душу, тридцать минут оттягиваюсь и чувствую, что испанская пытка только начинается. А сестры-то рядом нет. Как нет? Совсем нет! Ни на кушетке, ни под кушеткой. Вообще никого нет, кроме меня. Но я себя сам из петли не вытащу, тем более вместе с радикулитом.

Хотел крикнуть по-немецки «На помощь!», но вспомнил, что еще не выучил это выражение. Не успел, блин. А по-русски кричать только хуже: вся больница разбежится.

Все! Отсюда прямой путь в реанимацию. Может, еще оживят. Всего сорок пять минут в петле вишу, еще даже не весь окоченел, но ноги уже точно ледяные. Слава богу, зашел практикант, из русских.

— Вас давно, — спрашивает, — повесили?

А я уже и по-русски сказать ничего не могу.

Короче, спас, вытащил из петли, откачал. Родной же человек.

Назавтра забегает за мной та кранкеншвестер с извинениями:

— Ой! Знаете, я вас вчера немножко забыла! Что ж вы молчали? У нас положено кричать.

— Я, — говорю, — в петле всегда молчу, такой у меня характер славянский. А как будет сегодня?

— Сегодня — ни за что!

И что же? Она меня снова забыла, но уже на час. Ну, больной человек, сверхранний склероз с осложнениями. Через час я вспомнил, что я все же русский человек, извернулся и выскользнул из петли. А тут и сестра милосердная подоспела: вся синяя, как я, но от склероза.

— Как вы сами оттуда выбрались? Еще ни одному немцу этого не удавалось…

Хорошо, что я не немец!

Забирать меня из больницы почему-то приехал друг хайма Костя. Что я ему такого плохого сделал? Он орал на всю больницу и по-немецки, и по-русски, и по-казахски, как умел:

— Бог, царь, земля, социаламт, арбайтсамт! Ты уже готов? Пять минут — и в тачку, поедем нах хауз к телкам. У меня сегодня к ним много вопросов. Я сказал в социаламте: можете меня расстрелять, работать на вас не буду! Мама мия!

Глава шестнадцатая

У меня сегодня фиговое настроение: первый день после больницы, выписали, сволочи, больного человека, досрочно, всего через двадцать дней. Да еще как! Я думал, у них все как у людей: выписывают вместе с кроватью. Мне до смерти надоели мои нары, так я покатил кровать к выходу. Там на меня посмотрели так, как будто я из другой больницы сбежал, кровать вежливо отобрали. Жмоты! Они скорее дом подарят, а кроватью подавятся.

Но хуже другое. В хайм пришло печальное известие: завтра приезжает Гюнтер за бабками для какой-то необрезанной фирмы «Олимпик» по указанию какого-то хрена из Бонна. Как говорил Андрюха, все будем висеть на суках — кто выше, кто ниже.

Ach so! Что я, в петле не висел? Я после больницы много чего умею, из любой петли вылезу, даже без мыла. Я так и сказал моим красным эмигрантам:

— Дудки! Почему я должен платить за этот шрот, как будто мне его подарили?

Но у всех уже одно мнение, причем неизвестно чье:

— Платить надо, обязательно платить! Чужая земля — потемки.

Я говорю:

— Стыдитесь! Вы же почти все здесь русские люди. Где ваша национальная гордость? За бугром скинули?

— А письмо из Бонна?

— Не, — говорю, — Бонн, детки, в другой стороне. Принюхайтесь! Здесь русский дух, здесь Русью пахнет!

Это я еще в детсаду выучил, случайно, а кто сказал, не помню. Или не знаю. Может, батя. Но к слову пришлось замечательно. Ну, принюхались, засомневались.

— Действительно, — шепчутся, — немцы до такого никогда б не додумались: чтоб за гостиницу — процент от дохода!

Я и без перископа вижу: волосатая рука Москвы.

Тут все сомнения враз рассеялись, пролетарии соединились и хором заревели:

— Лукацкий провокатор! Платить надо, платить! Это вам не еврейские шуточки, тут кровью пахнет!

Ну перевернутые люди!

Приехал Гюнтер, длинный, худющий, как агент гестапо после капитуляции, со старым кожаным портфелем — мытарь. Я сам худой, но худых не люблю. Нет в них моей широты. Или долготы. Одна сухота. Грудная клетка к лопаткам прилипла. Рэкетир некормленый. Приехал с какими-то списками Шиндлера. Откуда я знаю, какими, так по телеку передавали. Я телеку верю. Собрал всех в холле, а запускал к себе по одному, чтоб трясти без свидетелей. Ну все как на трассе! Охота была за этим в Германию ехать…

Меня вызвал четвертым. Первые трое быстро выскочили и были очень довольны. Ну просто волосы дыбом от счастья! Я спрашиваю:

— Вы что, укололись?

— Нет, подписались! Такой симпатичный немец, говорит по-русски лучше тебя. Денег сейчас не взял, сказал: после получки. Все о’кей!

Мне Гюнтер тоже улыбнулся и пожал руку. Не, рука не совсем волосатая, так, местами.

— Я не хочу терять с вами драгоценное время, поэтому буквально в двух словах. Курц унд гут! На курсах вы будете получать как бы зарплату. Поздравляю! Фирма сохраняет вам социальный минимум плюс двадцать пять процентов от оставшейся суммы. Не стоит говорить, как вы ей благодарны, просто подпишите эту бумагу, и все ваши проблемы лягут на наши плечи.

— У меня, херр Гюнтер, нет проблем, но я не все понимаю. А когда я не все понимаю, я очень нервничаю, до чесотки в жопе. А когда там чешется, я понимаю еще меньше. Вы прислали всем одно и то же письмо под копирку. Хрен с ним! Но у нас, в Германии, так не принято. Короче, я должен получить письмо на свою фамилию… Ну, там… дорогой херр Лукацкий… Вы меня поняли?

— Боюсь, что да. О’кей! Письмо у вас будет завтра, дорогой херр Лукацкий.

Назавтра Гюнтер лично привез мне это письмо с «дорогим херром».