Страница 24 из 76
Говорят, сироте много ли надо? Честно говорю, не брешу: совсем много, столько, чтоб зайти в этот магазин сиротой, а выйти хрен знает кем! А для этого все должно быть по самой последней стрежевской моде. Умным этого не понять, а для дураков объясняю бесплатно.
Берешь ботинки на меху и шерстяные носки домашней вязки, толстые, как ботинок. Ботинки надеваешь на носки, и эти самые долбаные носки накатываешь поверх ботинок. Что? Класс! Но это где-то так — третий, четвертый, пятый. А первый класс, экстра и модерн — валенки. Когда батя захотел купить мне валенки, я чуть не заплакал:
— Батя, за что? В жизни не выйду на улицу в валенках!
Ох и дурак! Отец выгнал меня в город, а там — мать честная! — валенки на первом месте, и еще какие! «Формула-1»! Дальше слушайте стоя, дальше — великая тайна Мальчиша-Кибальчиша и откровение от Луки, то есть от Лукацкого.
Берешь валенок, выгинаешь и выбиваешь, чтобы подошва стала плоской, потом из старого валенка вырезаешь подошву и приклеиваешь к новому. Обрезаешь голенище и делаешь этакий надрез уголком. Некоторые и узоры вырезают по краям. Мода — перфект! А тот, кто думает, что это все фигня, тот, по-моему, кардан от Кардена хрен отличит. Хотя я тоже старый водила, а где у машины карден, до сих пор не знаю.
Но все равно валенки в Стрежевом — первый шик, и калоши к ним не нужны. На улице язык к губам примерзает, а заходишь домой или там в гости, снимаешь валенки на пороге, валенок об валенок — бум-бум! — и к печке. У всякого порядочного порога там две такие штучки лежат: одна большая, специально для вытирания ног, а другая маленькая, чтобы было, куда эти ноги в носках ставить.
До моей школы — сто четырнадцать шагов. Почему такое кривое число? А зачем его равнять? Если его выровнять до ста пятнадцати, будет красиво, но неправда. Неправда всегда красивей правды, так и бандиты считают.
А если выровнять до ста десяти или, того хуже, до ста, то это просто глупо: на таком холоде каждый шаг на счету. Нам даже спецзадание дали на математике: измерить расстояние от дома до школы и наоборот. Тут это вопрос жизни и смерти.
Сто четырнадцать шагов, если напрямик: от подъезда доходишь до хоккейной площадки, перелезаешь через забор, дальше снова забор, сначала туда портфель, потом сам, опять через забор, но уже с портфелем, еще раз через забор — и я в школе. Обратно столько же, но быстрее. Я всегда ищу самый короткий путь, будь он неладен.
В Стрежевом нет местного населения, все приезжие, кроме детей, которые тут родились. А дети тут рождаются — это труба! От любой шишки, искорки, от щепки, наконец. И растут, несмотря на холод, быстро, как гладиолусы в теплицах у бати. Именно благодаря холоду все и ускоряется. Чуть-чуть зазевался — и чувство замерзло, блин, как плевок на лету. И не только чувство. И расти долго некогда, лето короткое, дни короткие. Сибирь же!
Первый мой урок в Стрежевом — пение. Еще в детдоме учитель пения Косой открыл во мне редкое у людей полное отсутствие какого бы то ни было голоса. Ни первый, ни второй, ни третий — никакой. Но тем не менее я пою, и очень громко. И, назло Косому, могу и гимн Советского Союза, если Родина позволит. Теперь, правда, Родина меня все больше просит:
— Рыжий, не уезжай в Германию! Рыжий, умри на Родине! Рыжий, спой гимн Украины!
А хрен вам! У меня голос редкий, сам не знаю какой. Еще сорву.
На первом же уроке я сел с татарином Сашкой Городничевым. Он в натуре татарин, а все время твердит:
— Я не татарин, я русский!
Да русский, русский! Все русские — от татар. Россия триста лет под татарами лежала, пока не решила на бок перевернуться. С кем поведешься, от того и забеременеешь. Но это все — фигня. Я тоже по родителям — еврей, по маме Ане — русский, а по месту жительства теперь — немец, нижний саксонец. Какие проблемы?
А главное, Сашка Городничев был пацан — во! И Вовка Мяконький из Нальчика — во! Ему нос немного мешал, длинноват. Он его всегда торцом ладони утирал, приспособился.
Я с ним в первый же день махнулся портфелем. Отец мне дал сумку через плечо с олимпийскими кольцами и двумя бабами под кольцами в перфекте. Все в классе от меня охренели: чувак с Большой земли, детдом, сумка с бабами. А у Мяконького был портфель «под мышку». Я сразу понял, что это то, что мне всю жизнь было нужно. А батя не понял и мне здорово за сумку врезал. Все проблемы от непонимания. Он просто все забыл. А я ему попытался напомнить:
— Батя, — говорю, — ты ничего не понимаешь. Мы портфелями играем в футбол. Из хороших делаем ворота, а рвань всякую ногами пинаем. Лучше всего играть чужими портфелями. И никого риска, потому что старшеклассники с портфелями не ходят, они все с дипломатами, а портфели у малышни: как дал ногой, ранец летит в метре от земли — все рассыпается. Школа!
Говорю же, батя меня не понял. Он в детство впадал редко, только когда выпьет.
Дальше у меня полный провал в детской памяти. Прошлое перемешалось с настоящим и краем заехало в будущее. А я, бля, не летописец, чтобы день за днем… Так что теперь я буду сыпать все без разбору, пусть каждый сам выбирает, что ему интересно. А интересно все. Я сам — человек дико интересный. И столько раз бывал в интересных положениях. Давно бы родил! Спасибо бате, он мне такие аборты делал!..
Глава четвертая
Труба! Мне всю жизнь умные люди говорили:
— Лука, твое дело — труба!
Надраишь ее, сразу видно: талант. Потому что школу я всегда дико не любил и делал все, чтобы обо мне там забыли. А труба — это же такое освобождение духа, такая ядреная отдушина!
То горком партии — вечная ему память — на неделю срывает тебя с уроков перед очередной демонстрацией или на конкурс в Кемерово, то репетиции перед… перед… перед всем.
Короче, как я попал в оркестр. Играли мы как-то во дворе в хоккей, полгода всего после моего приезда в Стрежевой. Подходит какой-то мужик:
— Ребята! Можно вас на минутку?
Ну, блин, тренер олимпийского резерва. Заметил, оценил, сейчас пригласит. А мужик совсем о другом:
— Хотите играть… в оркестре?
— А зачем?
— Не зачем, а на чем. На трубе.
Ха! На трубе, на губе, труба труби, бу-бу! Мы же еще глупые, малость подмороженные, никто своей судьбы не знает, все хотим стать космонавтами, в худшем случае — пионерами-героями. А тут — труба!
Но этот хрен нас все же убедил, и мы, как были — в валенках, в шлемах, — пошли во Дворец культуры «Строитель».
Россия — страна бедненькая, так себе, небогатая. Всего много, но все либо глубоко в недрах, либо в других странах — золотишко, серебришко, уран, пропан-бутан, израильские коровы и американские супермаркеты… Страна, говорю, бедненькая, а кругом одни дворцы: Дворец спорта, Дворец пионеров, Дворец культуры… Но почему-то Дом слепых, Дом глухонемых, Дом престарелых. Выходит, дворец только для молодых и здоровых, а для старых и больных — избушка на курьих ножках, домик на колесах?
А вдруг я завтра оглохну? Я же на трубе играю, там такие децибелы выдуваются — труба! Или, чего доброго, ослепну и с горя состарюсь? Я не комсомолец, мне вечно молодым быть западло. Так меня сразу — в Дом, а я, блин, хочу во Дворец! Иначе вообще никуда не пойду. Что я, рыжий, что ли?
Ну, пришли, однако, во Дворец «Строитель». Дворец как дворец, комнатка у нас махонькая, деревянная, пятнадцать шагов в длину, два в ширину, трубы над головой от парового отопления, лавочки. Потолки, правда, высокие, до трубы хрен доскочишь. Тот мужик, Пахомыч, оказывается, консерваторию окончил. А я о нем сразу так нехорошо подумал.
И пошла игра. Наши спонсоры УНГДУ «Стрежевойнефть» спонсировали нас стапятьюдесятью рублями. Хватило на аксельбанты и кепочки. Такие, блин, кепочки занятные. На ком же я такие видел по телеку? Кажется, на мальчиках в американских отелях… Или на музыкантах? Не, какой музыкант это наденет на голову? А нам же их подарили бесплатно, носи — не хочу.
Наш оркестр стал составной частью культуры Стрежевого. Мы да взрослый оркестр при тех же спонсорах. Там профессионалы играли, спившиеся, доработавшиеся, еще танцевальный ансамбль песни и пляски тыры-мыры «Сибирь» и балетный клуб. Мы все друг с другом соцсоревновались. Был даже конкурс художественной самодеятельности: танцы-шманцы, выпивушки-обжимушки. Мы заняли первое место. А что? Тогда даже кладбища соревновались: Успенское с Градским, кто больше зароет.