Вернадский

В соседней комнате — аудитории для студентов, где они учатся определять минералы. А рядом третья комната — для преподавателей. Здесь и встречались все «докучаевские мальчики».

1886 год — время разгара работы кружка по народной литературе, где Владимир Вернадский стал встречать эту девушку — Наталию Старицкую. Среднего роста, с густыми русыми волосами и серыми глазами. Скромная, серьезная и задумчивая, она казалась незаметной. На самом же деле в ней скрывались внутренняя сила и даже страстность, как характеризует ее дочь Нина Владимировна. И Вернадский стал замечать, что разглядывает ее и думает о ней. Она везде как бы сопровождала его. Оказалось вдруг, что он теперь не один.

Наташа родилась в семье известного юриста и государственного деятеля Егора Павловича Старицкого, одного из участников славных реформ 1860-х годов. Он учреждал новые суды в Закавказье. Там в Тифлисе и появилась на свет в 1860 году Наташа. Кроме нее в семье еще два сына и две дочери. В Тифлисской гимназии она блистала знанием языков, особенно французского.

В конце 70-х годов XIX века Старицкого перевели в столицу, он назначен сенатором и членом Государственного совета. Молодые Старицкие жили дружным большим кланом с родственниками — молодыми Зарудными, детьми другого известного юриста Сергея Ивановича Зарудного, одного из деятелей Крестьянской и Судебной реформ. Образовался большой кружок. По моде того времени увлекались левыми идеями, довольно далекими от убеждений старших, читали появившийся в переводе «Капитал», бегали на лекции Соловьева. Взрослые относились нервно, вспоминала позднее Наталия Егоровна, но замечаний не делали. Ремарка характерная. Сенаторы-реформаторы Старицкий и Зарудный не принадлежали к ретроградам и считали недопустимым влиять на убеждения детей напрямую. Зато отцы-реформаторы (оба оказавшиеся не ко двору в 1880-е годы) внушили им общее настроение долга перед народом и общественного служения.

В этой среде исповедовали свободные взгляды. Считалось постыдным думать о нарядах, замужестве, светских удовольствиях. Какие могут быть балы и развлечения, когда народ страдает! Нет, только осмысленное дело, такое, которое приносит общественную пользу. Развиваться, ставить перед собой серьезные идейные вопросы.

В кружке по народной литературе знание языков Наташе пригодилось. А Вернадского она выделила по тому впечатлению, которое он на нее производил. От него шло ощущение надежности, силы, постоянного спокойствия.

Начинаются встречи и прощания, дальние прогулки-провожания. Идет май 1886 года, самый важный месяц в их жизни. Веет теплыми ветрами над Невой, цветет сирень за решеткой Летнего сада, через который они идут с Васильевского острова на Сергиевскую, где живет Наташа. Путь не близкий, но его хотелось бы все длить и длить.

Вернадский предпринимает решительное объяснение. Произошло оно на Троицком мосту через Неву. Он признался в любви и сказал, что не мыслит своей дальнейшей жизни без нее. Путь, который ему предстоит, — путь ученого и публициста (так он думал) — предложил разделить с ним.

Однако в ответ он услышал отказ. Наташа старше его на два года. Но Вернадский не отступал. И ему было разрешено писать ей, потому что через несколько дней Старицкие уезжали на дачу в Териоки, сегодняшнее Комарово.

Но и он направляется в Финляндию. Так прекрасно все складывается только тогда, когда любишь. Каждое совпадение кажется счастливым предзнаменованием судьбы. Молодой хранитель минералов получает свое первое самостоятельное задание. На средства Петербургского общества естествоиспытателей он едет в Рускеалу, вблизи Сердоболя (Сортавалы) тогдашней Выборгской губернии. Он должен исследовать мраморные ломки, чтобы определить минеральный состав и происхождение этого красивого темно-красного камня, который использовался для отделки Исаакиевского собора.

И вот он совершает путь пароходом по Сайминскому каналу и озеру Сайме, через край вод, елей и скал. В дороге разговаривает с попутчиками — с финскими ремесленниками, с русскими купцами.

Вернадский смотрит на холодные волны озера, а мысли его в Териоках, на берегу Финского залива. Все его смятения, душевные муки хорошо отражены им в письмах к предмету своей любви.

Он сам потрясен произошедшей с ним переменой. Всего лишь год назад он тайно возвел в своем сердце образ ученого-монаха, бескорыстного искателя истины, рыцаря науки. «Вспомнился мне один разговор, который велся ровно год [назад] на палубе по Ладоге, разговор шел о любви, мое отношение к любви и ее силе было до тех пор скептическое, я насмешливо улыбался, когда выставлялась сила этого великого чувства, когда говорилось о его значении; мне кажется даже, я и высказал это. В гордости своей я думал: нет того чувства, какого нельзя бы перебороть, нет ничего, нет никого, кто бы мог свернуть меня с дороги, ясно и резко поставленной; всякое чувство сломлю я своей волей, не преклонюсь ни пред одним человеком, что решил я, то и сделаю — хорошо ли, дурно ли мое дело, никто мне не будет судьей, ни на кого не обращу я внимания при поступках своих. Теперь мне странны и дики эти мысли, чем-то далеким веет от них. И все произвело чувство, да, понятно, и то было чувство — чувство гордости, чувство чувством и вышибается»2, — пишет он в Териоки.

Он понимает, что происходит у него в душе. Даже не то, что понимает. На него снисходит озарение. Чувство гордости одиночки вытеснено другим, более сильным и человечным чувством любви. Сложенный им в мечтах образ рыцаря науки, нежизненный и сухой, рассеялся от сильнейшего источника света и тепла, как туман над озером под лучами солнца.

Таких рыцарей, вдруг осознает он, никогда не было, нет и не будет. Если что когда и двигало людьми, если что и вдохновляло на подвиги, то не себялюбивое чувство своей избранности, а чувство любви. Пусть это будет любовь не к отдельному человеку, а к человечеству, к истине, любовь к Богу. Она не уводит от людей в погоне за неведомой истиной, а во имя их заставляет идти на подвиги. Недаром Паскаль говорил, что одно движение любви и милосердия — явление более высокого порядка, чем все знания о мире. Любовь изначальна, с нее все начинается, в том числе и научная истина.

Вернадский вспоминает, какое страшное время он переживал, точно в нем боролись два человека: «Один говорил, что я должен это бросить все, если хочу познать истину, если хочу сделать что-нибудь, хочу пережить возможно больше; другой говорил, что я не могу познать истину, не испытав этого чувства, что странно и смешно и нехорошо жить одним умом и ему все приносить в жертву, что, наконец, тут я рассуждать не могу, что иначе это чувство, так долго во мне дремавшее, меня сломит»3. Он уже объявил дома, что осенью, вероятно, отправится за границу, а летом собирался уехать устраивать свои финансовые дела. И все разрешилось в мае. «Как тяжело это время было для меня, Вы не можете и представить себе. Наконец, после одного разговора с Вами я почувствовал, что все точно порвалось во мне, что исчезли, побледнели все прежние мечты, все прежние желания. Как в лихорадке, не помню где, бродил я несколько часов по городу, и, возвратившись домой, я несколько часов пролежал в беспамятстве. Тогда я понял, что все кончено и что переворот во мне совершился»4.

И от этой перемены у него спадает тяжесть с души, он выздоравливает будто, и все становится на свои места. Естественный порядок вещей восстановлен. Ему радостно, а не тягостно — верный признак обретения любви.

Та истина, что так красиво выражена Паскалем, сейчас переживается им в сильнейшей степени, порождает большие мысли. «Представляется мне время иное, время будущее. Поймет человек, что не может любить человечество, не любя отдельных лиц, поймет, что не любовью будет его сочувствие к человечеству, а чем-то холодным, чем-то деланным, постоянно подверженным сомнению или отчаянию, что много будет гордости, много будет узости, прямолинейности — невольного зла — в его поступках, раз он не полюбит, раз не забудет самого себя, все свои помыслы, все свои мечты и желания в одном великом чувстве любви. И только тогда в состоянии он без сомнений, без тех искушений и минут отчаяния, когда все представляется нестоящим перед неизбежной смертью, только тогда способен он смело и бодро идти вперед, все время и силы свои направить на борьбу за идею, за тот идеал, какой носится в уме у него»5.