Страница 36 из 103
«Мы слышали тут обвинения правительству, мы слышали о том, что у него руки в крови, мы слышали, что для России стыд и позор, что в нашем государстве были осуществлены такие меры, как военно-полевые суды. Я понимаю, что хотя эти прения не могут привести к реальному результату, но вся Дума ждет от правительства ответа прямого и ясного на вопрос: как правительство относится к продолжению действия в стране закона о военно-полевых судах?
Я, господа, от ответа не уклоняюсь. Я не буду отвечать только на нападки за превышение власти, за неправильности, допущенные при применении этого закона. Нарекания эти голословны, необоснованы, и на них отвечать преждевременно. Я буду говорить по другому, более важному вопросу. Я буду говорить о нападках на самую природу этого закона, на то, что это позор, злодеяние и преступление, вносящее разврат в основы самого государства.
Самое яркое отражение эти доводы получили в речи члена Государственной думы Маклакова. Если бы я начал ему возражать, то, несомненно, мне пришлось бы вступить с ним в юридический спор. Я должен был бы стать защитником военно-полевых судов, как судебного, как юридического института. Но в этой плоскости мышления, я думаю, что я ни с г. Маклаковым, ни с другими ораторами, отстаивающими тот же принцип, – я думаю, я с ними не разошелся бы. Трудно возражать тонкому юристу, талантливо отстаивающему доктрину. Но, господа, государство должно мыслить иначе, оно должно становиться на другую точку зрения, и в этом отношении мое убеждение неизменно. Государство может, государство обязано, когда оно находится в опасности, принимать самые строгие, самые исключительные законы, чтобы оградить себя от распада. Это было, это есть это будет всегда и неизменно. Этот принцип в природе человека, он в природе самого государства. Когда дом горит, господа, вы вламываетесь в чужие квартиры, ломаете двери, ломаете окна. Когда человек болен, его организм лечат, отравляя его ядом. Когда на вас нападает убийца, вы его убиваете. Этот порядок признается всеми государствами. Нет законодательства, которое не давало бы права правительству приостанавливать течение закона, когда государственный организм потрясен до корней, которое не давало бы ему полномочия приостанавливать все нормы права. Это, господа, состояние необходимой обороны; оно доводило государство не только до усиленных репрессий, не только до применения различных репрессий к различным лицам и к различным категориям людей, – оно доводило государство до подчинения всех одной воле, произволу одного человека, оно доводило до диктатуры, которая иногда выводила государство из опасности и приводила до спасения.
Бывают, господа, роковые моменты в жизни государства, когда государственная необходимость стоит выше права и когда надлежит выбирать между целостью теорий и целостью отечества. Но с этой кафедры был сделан, господа, призыв к моей политической честности, к моей прямоте. Я должен открыто ответить, что такого рода временные меры не могут приобретать постоянного характера; когда они становятся длительными, то, во-первых, они теряют свою силу, а затем они могут отразиться на самом народе, нравы которого должны воспитываться законом. Временная мера – мера суровая, она должна сломить преступную волну, должна сломить уродливые явления и отойти в вечность. Поэтому правительство должно в настоящее время ясно дать себе отчет о положении страны, ясно дать ответ, что оно обязано делать».
На что «бросили» Столыпина
События первой революции привели к тому, что в России образовался совершенно иной политический расклад. И большинство представителей властной элиты не представляли, что делать в этой ситуации. Они оказались просто не готовы к крутым переменам. И Столыпина, образно говоря, кинули с гранатой под танки. При том что ему стреляли и в спину. Как бы к нему ни относиться, но в мужестве Петру Аркадьевичу отказать невозможно.
«Сама фигура Столыпина казалась идеально подходящей на роль реформатора. Во-первых, он появился как бы “ниоткуда”, из российской глубинки, а не из привычной дворцовой камарильи и дискредитировавших себя прежних политических деятелей. Во-вторых, он был молод – 44 года. Как писал Крыжановский: “Он первый внес молодость в верхи управления, которые до сих пор были, казалось, уделом отживших свой век стариков”. В – третьих, он производил впечатление человека жесткого и решительного, “сильной личности”, способной навести “порядок”. И его поведение на посту саратовского губернатора, казалось, подтверждало это. И четвертое: он умел четко и лапидарно излагать свои мысли, что в эпоху нарождавшейся “публичной политики” имело особую цену. Его изречения и теперь с восторгом повторяют наши государственные деятели.
Позднее выяснилось, что многие из этих характеристик оказались достаточно спорными. И вовсе не “ниоткуда” появился он, ибо связи Столыпина с “семьей” императора были достаточно прочны. И совсем не был он столь решительным и бескомпромиссным. Но наличие политической воли и сильной власти в его руках – несомненно. Точно так же, как несомненно и наличие обоснованной программы, независимо от того, кто первым ее сформулировал – Бунге, Гурко или Кривошеин».
(В. Логинов)
Оппозиция
«Идя справа, эти течения были: определенно самодержавное, неуклонно и упрямо отстаивающее то положение, что призыв населения к законодательству отнюдь не должен в чем-либо умалить историческую власть монарха; умеренно-либеральное – определенно высказывавшееся за конституционную монархию, но готовое поддержать в остальном как существующее правительство, так и общий государственный уклад; радикальное, желающее сохранить лишь вывеску монархии, но в сущности стремящееся к установлению народовластия и демократического строя, и, наконец, революционно-социалистическое, видящее в изменениях формы правления лишь орудие для изменения всего экономического и социального уклада страны.
Для власти, как всегда, были страшны не увеличение количества ее врагов и усиление их агрессивного наскока на правительственный аппарат, а все большее сокращение ее приверженцев и защитников, так как ни одна существующая власть, владеющая всем правительственным механизмом, не была свергнута, коль скоро сохраняла в населении страны сколько-нибудь значительное количество лиц, ей сочувствующих и готовых ее защищать».
(В. И. Гурко)
Бурные события начала XX века привели к тому, что так называемая «общественность» оформилась в достаточно серьезную политическую силу, с которой приходилось считаться.
Началось это всё ещё в реформы 1861 года. Кроме освобождения крестьян, Александр II провел ряд либеральных преобразований. Так, были введены единые суды (до этого они являлись сословными), а также суд присяжных. Появились земства и городские Думы – некие демократические образования на местах. Стало полегче с цензурой.
Однако образованной публике хотелось большего. Чего – они в самом-то деле толком не очень понимали. Точнее, символом веры стала конституция. Подчеркну – я не говорю о революционерах. Их было все-таки немного. Но вот стремление к демократии было очень даже распространено.
Консерваторы упрекали подобных господ в том, что они бездумно нахватали западных идей. И консерваторы в данном случае были полностью правы. В самом деле – либералы сделали символом веры демократию, не очень понимая, зачем она вообще нужна. Как это всегда бывает с нашей интеллигенцией – люди уверовали в палочку-выручалочку, которая способна решить все проблемы.
Тут я немного отвлекусь, коснусь одного из «символов веры» – введения конституции. Тут вышло очень забавно. Дело в том, что как сторонники этой меры, так и её противники видели в ней ограничение самодержавия. Одним данная светлая идея нравилась, другим не очень. Хотя на самом-то деле конституция и степень авторитарности власти вообще никак между собой не связаны. Снова вспомним Наполеона Бонапарта. В его империи конституция существовала! Мало того – император французов строго соблюдал её положения. Что не мешало ему являться самым полновластным из тогдашних европейских монархов. Парадокс? Ни в коей мере. Ведь дело-то в том, что и как в конституции написать. К примеру. Допустим, у монарха имеется право помилования. Казалось бы – а что тут такого? Никому не мешающее право проявить гуманизм. А вот представьте, что некие люди начинают отстреливать тех, кто монарху не нравится. И они не скрываются, они сдаются властям – и государь их освобождает…