Страница 12 из 27
Неделю раздумывал Грибов на эту тему, прежде чем, наконец, он решился сесть за стол и написать:
«Работа Шатрова не только завершает долгий путь, но также открывает новую страницу в вулканической науке. После предсказания должно последовать обезвреживание. После предупреждения опасности — борьба с ней. Мысль движется вперед, нет и не может быть предела для нее».
6.
Нет, человек не камень, упавший в воду. Садовник уходит — цветут посаженные им сады. Каменщик уходит — в школах, которые он сложил, учатся дети, будущие каменщики. Уходит ученый — остаются его мысли, другие ученые обсуждают их, проверяют, продолжают, делают новые выводы, иногда неожиданные для ушедшего. Интересно, что сказал бы Виктор, если бы его спросили:
— Можно ли прочистить вулкан?
Прочистить вулкан! Профессор Дмитриевский трижды перечитывает статью Грибова и шепчет, качая головой:
«Ох, уж эта молодежь!» В его словах немножко возмущения и немножко восхищения. Затем он добавляет, вздохнув: «Что ж, такова правда жизни. Я мечтал предсказывать извержения, они хотят устранить их совсем. Пусть идут вперед!» И Дмитрий Васильевич размашистым почерком пишет на первой странице:
«Уважаемый товарищ редактор!
Прошу Вас поместить в ближайшем номере…»
И вдруг, подводный камень. То есть на вид это не камень, а человек. Редактор отдела геологических наук Тартаков благообразен, отменно вежлив, хорошо одет. «Прочистить вулкан," — читает он в свою очередь. Тартаков не возмущается и не восхищается, но он встревожен. Напечатай такое, — заклюют, скажут антинаучно. Дмитриевский рекомендовал, но отвечает он — Тартаков. А попробуй задержать, — тот же Дмитриевский встанет на дыбы. Он декан, с ним следует считаться. Может быть, предложение ценное, еще ославят ретроградом. Пожалуй, разумнее всего послать на отзыв еще кому-нибудь, профессору Климову, например. Климов и Дмитриевский — в науке противники, обычно мнения у них противоположные. Один — за, один — против. Тартаков имеет право сомневаться, проверять, запрашивать дополнительные материалы, тянуть. А там пройдет время, полгода, год и он с чистой совестью напишет: «Наш журнал не может помещать некрологи с опозданием на год».
Неужто все кончено, идея потерпела крушение, память о Викторе утонет в тихой заводи канцелярской переписки? Тартаков не думает об этом, он скрипит пером и сдержанно улыбается. Он очень доволен своим умом и дипломатическими талантами.
7.
Ко всему можно привыкнуть, даже к землетрясениям. Со временем извержение Горелой сопки вошло в свою колею. Из бокового кратера, как из незаживающей раны, текла и текла лава, текла неделю, вторую, третью… Наблюдатели свыклись с существованием этой расплавленной реки, сначала посещали ее каждый день, потом через день, потом два раза в неделю. Лава текла и текла, ничего нового не наблюдалось. И однажды вечером Грибов вспомнил о занятиях с Тасей.
— Если можно, в другой раз, — сказала она. — Я давно уже не готовилась.
— Если можно, отложим, — сказала она на следующий день. — Вы мне дали большую работу.
Грибов был не слишком наблюдателен в житейских делах, но упорное отнекивание Таси удивило его. Он стал присматриваться. Ему показалось, что девушка избегает его, старается не оставаться с ним наедине.
И с решительностью начальника, привыкшего распоряжаться, Грибов сказал Тасе:
— Проводите меня сегодня на почту, Тася. Если есть телеграмма из Москвы, я тут же напишу ответ.
Они вышли, когда уже темнело. Начинался синий зимний вечер. Над пухлыми сугробами по безоблачному небу плыл латунный месяц. Его ослепительная желтизна только подчеркивала синюю тьму. В лесу потрескивали сучья, скрипел снег под лыжами. Тишина, безлюдье — самая подходящая обстановка, чтобы выяснять отношения.
Но девушка, видимо, избегала объяснений. Она завладела лыжней и задала темп, Грибов с трудом поспевал за ней. Поравняться с ней и обойти по нетронутому снегу он не мог, приходилось идти сзади. Гонка продолжалась километров пять, почти до самой реки, но здесь они перекинулись несколькими словами, и разговор сам собой набрел на больную тему.
— Завтра вам придется помочь Катерине Васильевне, — сказал Грибов. — У нее сейчас двойная нагрузка, она и химик, и геолог.
— А почему она отстраняет Петра Ивановича? — спросила Тася.
— Вы же знаете Петра Ивановича Он милейший человек, но ненадежный, устанет и бросит на полпути. Да Катерина Васильевна и сама не хочет его нагружать. Любит его, вот и бережет.
— Не понимаю я такого чувства, — сказала Тася. — Любовь — это восхищение. А тут всего понемножку — кусочек привязанности, кусочек привычки, кусочек жалости.
— Вы, Тася, бессердечная. А если человек болен? Муж у вас заболеет, — вы его разлюбите?
— Если болен — не виноват. Но вы сказали «ненадежный» — это совсем другое.
Грибов поник головой. Тася говорила совсем не о Спицыне. Это он, Грибов, оказался ненадежным человеком в критические дни. И хотя потом он поправился, пошел со всеми в ногу, Тася запомнила: это тот, кто теряет равнение.
Грибов все понял и возмутился.
— А что особенного в Катерине Васильевне? — воскликнул он. — Женщина, как женщина, хороший работник. Не понимаю, чем ей гордиться перед Петром Ивановичем.
И Тася поняла, что речь идет о ней, отнюдь не о Спицыной.
— Ну и пусть, — сказала она упавшим голосом. — Сердцу не прикажешь. Оно тянется к самому лучшему… А если я не достойна, тем хуже для меня…
Они отвернулись в разные стороны, и обоим было горько, как будто произошло что-то непоправимое, порвалось надорванное, то, что еще можно было связать.
— Гордая вы, Тася, требуете слишком много.
Тася в отчаянии махнула рукой.
— Почта там, — показала она. — Идите через реку наискось, на те огни, что на холме. А мне на другой конец деревни. Прощайте.
Она скользнула по скату. Стоя наверху, Грибов следил, как удаляется плотная фигурка. Она таяла в сумраке, и сердце у Грибова щемило, как будто Тася уходила навсегда. Только сейчас она раскрылась для него. Подумать только: такая исполнительная, послушная, скромная, и такая требовательная! «Любовь — это восхищение», — сказала она. Да нет, это неверно. Разве любовь исчезает, как только любимый споткнется? Тасю надо переубедить, поспорить с ней. Но не смешно ли доказывать девушке, что она не должна разлюбить? «Сердцу не прикажешь. Оно тянется к самому лучшему».
И вот ушла, растворилась в темноте. Лыжи еще скрипят, если позвать, — услышит. Зимней ночью звуки разносятся далеко — с того берега слышны голоса, лают собаки, как будто рядом. Выстрел… еще один. Кто это стреляет ночью? Похоже на раскаты грома или на треск ломающихся льдин. Но до ледохода далеко — февраль на дворе. А все-таки река выглядит странновато: застланная снежным покрывалом, она дымится, как будто покрывало это промокло и сушится на солнце. Полынья, одна, другая, третья, разводья, целые пруды… Оттепель? Какая же оттепель — от мороза трещат сучья, лыжи скрипят по снегу.
— Тася, вернитесь-ка на берег!
Не отзывается Из упрямства, конечно Зря он отпустил ее одну.
— Тася, Тася!
А вдруг она провалилась?
Грибов неловко спускается на лед. Как она прошла здесь? На пути какие-то трещины, мокрые пятна. Приходится петлять, обходя их, все трещит, колыхается…
— Тася! — в голосе Грибова отчаяние.
Откуда-то набежала вода, лыжи липнут к промокшему снегу. Грибов снимает их. Конечно, это ошибка. Треск… хлюпанье… и он по горло в воде. Ледяные струйки бегут за шиворот под одежду. Грибов хватается за лед и проламывает его. Вот оказия! Нельзя же проламывать лед до самого берега. Температура воды около нуля. Он закоченеет через несколько минут. Снова ломается лед. Нет, не выбраться. И, как холодная струйка, в мозг проникает мысль:
«Это гибель».