Страница 2 из 71
Дундич осмотрел убитого часового: у расстегнутого ворота чернела ножевая рана. Кровь тонкой струйкой стекла на песок: около шпал темнело пятно. Дундич нагнулся, высмотрел повторяющийся отпечаток каблука с тремя полосками подковки. Такие каблуки были только на ботинках Джолича.
Последние дни Благомир все чаще и чаще поговаривал о желании вернуться на родину.
— Надоело мне все это, — сказал он как-то Дундичу. — Воюешь, воюешь, а за что? Хоть бы на ладонь плюнули.
— Деньги тебе нужны? — быстро спросил Иван.
— А за так, у русских говорят, и чирей не вскочит.
За обшлагом шинели Джолич хранил листок, в котором кайзеровские власти призывали интернационалистов вернуться домой.
О чем только не писалось в листке. А главное — что дни Советской республики сочтены. Не сегодня, так завтра генерал Юденич войдет в Петроград (и, зная это, правительство Ленина заблаговременно переехало в Москву, но перемена мест не повлияет на итоги), от Совдепии уже отделились Украина и Кавказ, Прибалтика и Финляндии, ни одно ханство, ни один эмират не поддерживают Ленина, и, наконец, Дальний Восток и Сибирь находятся в руках адмирала Колчака и чехословацкого интернированного корпуса, а Поволжье, от Самары до Царицына, выходя из подчинения центральному правительству, создает свою республику с учредительным собранием. И, как бы между прочим, немецкое командование сообщало, что англичане оккупировали все порты и крупные города русского Севера. Выходило, что у Советской республики ничего практически не оставалось, разве что Москва да Питер, Казань да Царицын, ну еще кое-какие центральные губернии, в которых даже в доброе время хлеба не было, а теперь и говорить не приходилось.
Они поссорились. И когда был получен приказ двигаться к Царицыну на Волге, Благомир предал русскую революцию, которая вот уже полгода захлебывается кровью…
Измены Дундич простить не мог. Конечно, паровоз ему не догнать. Джолич, попав к швабам, вынужден будет рассказать об отряде, обороняющем Бахмут. Дундич приказал сняться с позиции и идти на соединение с Пятой армией. А Джолич… Как сказал суровый Негош, его надо считать серой накипью на голубой стремнине весеннего половодья.
Эшелоны отступающей Украинской армии Дундич догнал только через три дня, возле маленькой станции. Вот она, верстах в трех отсюда. Одноэтажная коробка с красной крышей. А рядом со станцией, как часовой, круглая водонапорная башня. В обе стороны от вокзала километров на десять — двенадцать растянулись, словно хуторские улицы, эшелоны вагонов и платформ.
Дундич предполагал, что эти эшелоны и есть та самая Пятая армия, в состав которой должен влиться его отряд. Но все же решил послать на станцию разведчиков.
Ожидая их возвращения, командир прилег на несколько минут, прикрыл глаза. Но мысли уводили его ото сна…
Полгода прошло с той поры, когда он узнал о победе пролетарской революции в Петрограде и ушел из Сербского добровольческого корпуса в Одессу. Ушел потому, что не захотел служить нескладному борову Симону Петлюре и его Центральной Раде. На митинге в корпусе этот краснобай говорил:
— Товарыщы, други мои! Я — за рэволюцию. Тильки за таку рэволюцию, в який не буде быльшовиков и Ленина. То воны душуть невелыкие народы не хуже Мыколы Второго и Государственной думы.
Потом он долго распинался о самостийной Украине, на которую зарятся москали, и повторял, что он, вождь социал-демократической партии Украины, ратует за освобождение каждой нации своими силами. И если сегодня на многострадальную землю великого Кобзаря вводятся полки потомков тевтонов, то лишь потому, что у Рады нет собственной армии, способной отстоять свободу молодой республики. Эту свободу и самостоятельность Украины вместе с синежупанниками, западными националистами и кайзеровскими солдатами и просил защищать братьев из Сербии Симон Васильевич Петлюра.
И совершенно иначе выступил представитель большевиков — командующий украинскими красногвардейцами Коцюбинский. Представляя его, Данила Сердич даже не осмелился назвать оратора по отчеству, настолько он показался всем солдатам юным. И как позже уточнил Дундич, действительно сыну знаменитого украинского писателя Михайлы Коцюбинского Юрию только что исполнился двадцать один год. Тогда многие были не просто удивлены, а поражены его юностью и столь высокой должностью, но Юрий Михайлович очень обстоятельно объяснил закономерность подобных назначений. Он сказал:
— Некоторые думают, что новое бесклассовое общество, во имя которого и свершилась великая революция, будет построено не сегодня завтра. Нет, дорогие товарищи! На это, потребуются годы и годы. И чтобы мы пришли к своей конечной цели, нам в начале пути нужно быть очень молодыми.
Услышав эту фразу, Дундич подумал, что Юрий Михайлович просто очень осторожный человек. Как это, не сегодня и не завтра, если пролетарии всего мира поддерживают русскую революцию, помогают ей чем могут, вплоть до вступления в интербригады? Так думал Иван тогда, но вот прошли месяцы, а красные войска не только не разгромили всю контру, но терпит одно поражение за другим, оставляют врагу город за городом, волость за волостью, уезд за уездом. И редко кто из комиссаров сегодня зовет их к победе мировой революции, чаще говорят о спасении русской… Так что, может, и прав был юный главком, отодвигая сроки строительства коммунизма. Он тоже говорил о свободе и самостоятельности Украины.
— По осуществление вековой мечты моей многострадальной Малороссии, — воскликнул Коцюбинский, — я вижу лишь в победе великой русской революции, в неделимом военном, политическом и экономическом союзе с рабочим классом и крестьянством России!
И Дундич жил лозунгами большевиков, которые под кумачом знамен звучали по-особому, емко и гордо: мир — хижинам, война — дворцам, земля — крестьянам, фабрики — рабочим, свобода и равенство — всем угнетенным!
Еще в гимназии, начитавшись приключенческих романов, видел он себя то среди отважных мушкетеров, то раскрывающим вместе с благородным Шерлоком преступление века, то рыцарем, спасающим прекрасную Марго. Позже его покорил образ Спартака. А фракийца сменил великий итальянец Гарибальди, сумевший поднять народ на борьбу за свободу своей родины. Отправляясь в ночное, он не раз воображал себя предводителем неисчислимой рати. Его армия неудержимо шла от перевала к перевалу, а трусливые янычары разбегались, как бараны, заметившие орла.
Отец никогда не смеялся над фантазиями сына. Он всегда поддерживал в нем порывы высокой любви к многострадальной Сербии. Сам он не был мечтателем — наверное, потому, что многие годы провел в боях и походах, отвечал не только за исход сражений, но и за жизнь десятков, а потом и сотен солдат и офицеров. В награду за воинские доблести отец получил именное золотое оружие. Не каждому полковнику сараевский двор преподносил такой почетный дар.
А когда сын видел себя предводителем повстанческих войск, он непременно бывал в мундире отца, при его орденах и медалях, а конь его был покрыт не суконной попоной, а ковром: отец любил ковры.
Еще запомнил он, среди ярких орнаментов восточных ковров и блеска оружия, лицо своей матери. Доброе, кроткое, с глубокой скорбью и всепрощением в больших темных глазах, оно было похоже на лик иконной божьей матери. Икона эта, в громоздком серебряном окладе, украшала передний угол горницы. Днем икона освещалась окном, которое выглядывало в сад.
Сад рос вместе с Иваном. И была там его вишня. Он посадил ее в тот год, когда впервые прошел по улице родной деревни с неуклюжим кожаным ранцем за плечами. Провожая, мать широко перекрестила его, сказав такие слова, от которых защемило в груди.
Тяжелая дрема одолела Дундича. Он даже не заметил, когда и откуда здесь, за тысячи верст от Грабоваца, появилась мать. Он не видел ее лица, не слышал голоса, но чувствовал ее руки, дыхание. — Прерывистое, горячее. Ну кто же, как не она, заботливо и нежно прикроет его плечо концом бурки? А вот сейчас снимает со лба затенившую его челку?